Строки эти я посвящаю тем, кто, как и я, столкнулся в жизни с неприятностью вот какого рода. Представь, читатель, что живёшь ты у себя дома, в своей родной стране, принимаешь близко к сердцу то, что происходит вокруг. Ты привержен определённым ценностям, возлагаешь надежды на определённое развитие событий. И вдруг — или не вдруг — убеждаешься в том, что жизнь и мир, которые тебя окружают, уже далеко не те, что они движутся куда-то вкось, на сторону, и тебе их с этого их пути не столкнуть. Да и себя ты уже не переделаешь. Что делать тебе тогда?
Задаюсь этим, согласен, глупейшим вопросом, потому что для меня за ним стоит целая жизнь. Моя жизнь. В молодости я, как многие мои сверстники, был упоён весенними веяниями на просторах нашей тогдашней большой страны. Моей страны — кое-что уже понимая относительно ужасов и беззаконий, которые в ней творились, я мог, тем не менее, ощущать её несомненно и безраздельно своей; мог и страдать от стыда за неё, и радоваться её успехам. Ни за что на свете не пожалел бы я тогда ни о месте, ни о времени, в котором рос и где прошла моя юность. Нисколько не жалею об этом и сейчас: да, я счастлив, что родился киевлянином и застал то великое пробуждение, ту весну…
Ну вот. Потом, как известно, времена изменились — да так и пошли петлять по широкой украинской степи. Откровенно скажу: распад Советского Союза воспринял я с горечью. И не из-за каких-то там «имперских амбиций», о которых больше мне сказать нечего, а просто потому, что чудился мне в тогдашнем нашем жизненном укладе, вопреки, повторюсь, всем происходившим безобразиям, некий намёк на более высокий, более сердечный, что ли, тон человеческих отношений. Что, наивны, иллюзорны были тогдашние мои упования? Поныне убеждён, что нет! Ведь зачиналось же, сквозило и дышало в том скудном нашем быту, среди жутких воспоминаний недавнего прошлого и сквозных теней неусыпного настоящего и нечто родное, тёплое, несказа̒нное — сродни той оттепели, той весне… Да, имени для всего этого у нас ныне нет и наверняка уже не будет — и кем же надо было быть, чтобы загодя ставить на этом крест?! Нет, не иллюзии, не пропагандистский туман подпитывали тогда мою надежду на будущее, мою радость здесь-и-теперь бытия, а — скажу, как помню и как понимаю — чувство вовлечённости в некий грандиозный, захватывающий исторический эксперимент (кем поставленный? — хороший, как говорится, вопрос: уж не большевиками ли, создателями СССР?). Эксперимент был ещё в процессе, и любое человеческое участие в нём имело свой вес. И вот тот эксперимент завершился. Мир — каков бы он ни был, мой мир, мир, в который я жил, — этот мир рухнул.
А что, собственно, произошло? Рассыпалась в прах дурацкая, нежизнеспособная бюрократическая конструкция, каждое шевеление которой было оплачено неимоверными людскими страданиями? Великая страна пала под напором центробежных сил? Обнаружил свою несостоятельность заложенный в основание советского строя социальный проект? Или же само многоликое человечество как совокупный исторический субъект в ходе дерзновенного и ужасающего эксперимента выявило некие пределы, их же не прейдеши, своего духовного и нравственного восхождения? Сбило планку, которую само себе и поставило — сбило с грохотом и позором?
Произошло, конечно, всё скопом — и то, и другое, и третье, и четвёртое. Именно последний из перечисленных аспектов произошедшего задевает меня, должен признаться, более всего. Что ж, по итогам двадцатого века мы, очевидно, лучше можем себе представить, на что реально способны люди, и на что они в массе своей неспособны, и каково их себялюбие, до каких пределов простирается их бескорыстие и их фанатизм. И каким может быть «новый человек», ежели запустить его в реальность… По-видимому, только опытным путём и можно было постичь, что по ту сторону постылого принципа «разумного эгоизма» со всеми общеизвестными дополнениями его и издержками располагается не рай земной, а Гулаг — или, в лучшем случае, подводное царство брежневского застоя. Ну и кое-что ещё — то самое, несказáнное… Ни одна теория нам бы этого с очевидностью не показала. Теперь эксперимент окончен, и соответствующее знание мы обрели.
…Вот с этой самой поры я и понял, что значит жить не в ладах со временем, в котором живёшь. Как все, я усвоил полученные уроки; я достаточно представляю, куда влечёт нас предприимчивый дух века сего. Но идти в ту сторону не хочу. Мне безмерно жаль тех бедных и щедрых, застрявших в своём времени людей, жаль былой правоты, былых дружб, жаль того, о чём сегодня уже и не скажешь… Жаль и нынешних верящих в себя людских начинаний на промозглом ноябрьском ветру. Я наблюдаю с тоской, как сплющивается, уплощается наш мир, какая мечется в нём злоба, вижу, как деградирует нравственное сознание, как растёт и ширится меж людьми нетерпимость совсем особого рода, даже не осознающая себя таковой — нетерпимость к человечески-высокому. Я понимаю, что в этом новом эоне уже никогда и нигде не буду чувствовать себя на своём месте, в своей стране.
А между тем, хоть эксперимент завершён, обвал продолжается — как лавина в снежных горах… На пороге новые потрясения, новые беды, неотвратимость которых постепенно, шаг за шагом, подтачивает наше сознание — вот они, словно в дурном сне, наползают на нас… Мне больно и тревожно за будущее нашей старой весёлой Земли, за мою разодранную родину, за русскую взрывную судьбу, за человечность, которую так легко растерять. Ни я и никто не может отвести надвигающийся мрак, но… что же делать?
— Ты человек, — говорю я себе, — говори! Ты философ — думай… В доступной тебе точке воздействия на мир делай всё, что можешь. В итоге, ты сделаешь совсем немного и, вдобавок, окажешься неправ — но иначе нельзя. И живая ниточка протянется дальше. А насчёт всего остального — не зря же было сказано, что пораженья от победы ты сам не должен отличать…
Только удовлетворения эта мысль не приносит. И думать о будущем страшно.
А может, всё только начинается?
Фотография скульптуры “Мыслитель” Огюста Родена (1882).