…Так о ком это я? Нет, не о самосознании, не о каком-нибудь там суперэго — поспешное называние убивает мысль. Вот сидит во мне, в вас, в ком угодно эдакий настырный человечек, прямолинейный, принципиальный, без устали контролирует и выстраивает нас, порывается командовать нашим ленивым и себялюбивым естеством. Тебе бы вздремнуть, а он: «Ну-ка марш за работу!». Ты ищешь способ к начальству подольститься, а он всё про правду-матку талдычит… Кто этот малосимпатичный человечек и почему он имеет над нами власть?
Скажу, как чувствую, по собственному опыту: человечек этот — не кто иной, как наша внутренняя суть, наше, так сказать, первозданное Я в своём изначальном замысле. И надобно ему жить и жить без конца, всё изведать, везде побывать — ну как иначе! Всех любить, спасти всех от нужды и горя, и чтоб все счастливы были, чтобы никто не плакал, не страдал…
Понятное дело, о таких своих мечтаниях разве что маме родной или любимой девушке расскажешь, и то не всегда. Что ж — на то они и изначальные. Ведь жить и не радоваться жизни, не стремиться длить, простирать эту радость как можно дольше и дальше — разве же это не абсурд! Вот и сидит где-то внутри нас неугомонный наш человечек, ноет, хлопочет, требует чего-то такого, о чём и помыслить странно, покоя не даёт. И снова скажу: нет, это я не о совести, не о чувстве долга.
Жить без конца… Жить, одолевая смерть, жить навеки — для меня, смертного, означает исполнить своё призвание, разве не так? Но это же надо постоянно помнить о нём! Каждую минуту! А на что, на какие глупости трачу я, недотёпа, отпущенное мне драгоценное время?..
«Коперник, погибший в Ландау галантном, — встаньте!» — эти строки Андрея Вознесенского поразили меня когда-то раз и навсегда. Речь не о славе, речь об осуществлении, исполнении себя, каким ты поистине есть, — и о спасении. Потому как всё существование твоё – ответ на некий зов; пока ты держишь ответ, ты существуешь. Свои скромные ресурсы ты обязан использовать до последней капли — и так, как надо: с приближением старости это понимаешь всё яснее. Ты должен пробиться к ясности — как к целительному воздуху, которым можно дышать; должен обрести твёрдую почву под ногами. Должен быть собранным, не кривить душой, доводить начатое до конца… И не отлынивать, не водить за нос ни других, ни самого себя! И за картошечкой сбегать, и полку на кухне прибить… В тартарары, небось, не хочешь? То-то.
Ах, как противится порой этому надоедливому выстраиванию твоё ленивое естество! Но во внутреннем противостоянии подлинное твоё Я в конце концов берёт верх. И неподдельная радость охватывает душу в тот благословенный миг (а такие мгновения случаются), когда ты ощущаешь полноту согласия с собственным сокровенным человеком и его неотменимыми велениями. Тогда ты можешь искренне сказать себе и другим: да, это я вот такой, это именно я, я сам.
Я, я… Однако кто скажет, что наш неукротимый человечек толкает нас на путь банального эгоизма? Собственное счастье, собственное осуществление и спасение я не могу помыслить без счастья и спасения тех, кто меня окружает, тогда как их спасение вполне могу помыслить и без спасения собственного — вот вам и ответ. Тому, кто в нас сидит, возвышенные альтруистические устремления отнюдь не чужды — иное дело, что вкладываются они в оболочку все того же нашего Я с его собственной бытийной историей. Оно и только оно призвано завершить взлелеянный им сотериологический замысел, поставить в процессе его реализации вожделенную точку. «Я совершу… Я совершу!» — как заклинал себя юный Николай Гоголь, наверняка уже предчувствуя смущённой душой нарождение грандиозной утопии вселенского спасения. Итак, не эгоизм, а эгоцентризм — различие, что ни говорите, существенное.
И всё-таки… Пример многих и многих прославленных либо вовсе безвестных поборников дела внутреннего человека показывает, что для ближайших наших ближних эгоцентризм наш, пусть и самоотверженный, может быть не менее обременителен, чем самое закоренелое самолюбие. Достойно сожаления, но, увы, типично: тот, кто сверх меры предаётся помышлениям о высшем благе или о собственном драгоценном призвании, тот зачастую оказывается элементарно глух, нечувствителен к реальным потребностям ближайших для себя людей — друзей, родных, любимых… Так что же? Выходит, что собственного внутреннего человека мы сами должны и воспитывать. А тут уже и о совести приходится вспомнить — обычной человеческой совести.
И вот, по мере нашего собственного душевного возрастания, наш внутренний человечек не только обретает всё большую власть над плотским нашим естеством, но взрослеет и сам. Его требования к нам постепенно смягчаются, проникаются будничной, непритязательной заботой о других. Вместе с тем, обретают новое место в нашей внутренней жизни и внимание к бытовым мелочам, и чувство страха (любовь, как известно, изгоняет страх — но только страх за себя; взамен она же порождает страх за тех, кто нам дорог). Тем не менее, как и прежде, нам непременно нужно, чтобы кто-то изнутри время от времени возвращал нас к истокам нашего собственного бытия, так сказать, перезагружал нашу связь с Абсолютом. Как говорил Кьеркегор, либо каждый человеческий индивид имеет собственное отношение к Абсолюту — либо «всё пропало». И наш внутренний человек, наш свидетель и судия, неутомимо напоминает нам, что пропало ещё не всё, что искомое отношение существует, что всё то, что мы делаем и чем живём, так или иначе попадает на весы вечности. Но эти его напоминания постепенно утрачивают свою обособленность, своё субъективное напряжение, сливаются с тихим и упрямым голосом совести. И, в конце концов, мы перестаём их узнавать. До поры.
Картина: Рене Магритт “XXE No 25” (1965; источник).