Следя за текущими политическими событиями, трудно не испытывать чувство боли, сродни физической. Для меня это чувство усугубляется издержками моего формирования как философа. Открыв для себя едва ли не со студенческой скамьи прелесть диалогической философии, я по сей день остаюсь её убеждённым приверженцем. Тем больнее мне наблюдать то обесценивание идеи диалога и то сужение поля её реальной применимости, которые происходят у нас на глазах.
Общих разговоров о диалоге и деклараций насчёт его необходимости и сегодня, разумеется, предостаточно. На практике, однако, само намерение «вступить в диалог» всё чаще представляется чем-то бессмысленным, никчёмным, а то и вовсе преступным. Живя ныне в Израиле, я, например, вижу, как скомпрометированы в глазах израильского общества — особенно в глазах людей, живущих на юге страны, в зоне наиболее интенсивных ракетных обстрелов со стороны Газы, — любые упования на диалогическое разрешение постоянно тлеющего конфликта с исламистами. Даже робкие намёки подобного рода воспринимаются с раздражением — все понимают, что любая передышка будет использована противостоящей стороной, по обыкновению, лишь для восстановления израсходованных ресурсов. А как только способность вступить в драку будет восстановлена — вновь полетят ракеты. Какой уж тут диалог!..
Подобные настроения представляются типичными для нашей мятущейся современности. Увы, попытки использовать диалог как тактическое средство для получения односторонних преимуществ или как способ самолегитимации у всех на виду. Особенно грустно наблюдать, как принуждение к «диалогу» приобретает черты операции по моральному уничтожению партнёра. Мол, тебя и твои ценности я не ставлю ни в грош, но шанс «диалога», как кость, бросаю — и будь благодарен за это! И впредь будь любезен оправдывать мою снисходительность своим надлежащим поведением!..
Такие дела…
Про себя знаю: при всей любви к диалогу, сам-то я был бы готов вести разговор не с каждым. А ещё не даёт покоя каверзная мысль. Отбросим аналогии с современностью — что, если бы на исходе Второй мировой войны Союзные державы, вместо того чтобы добить фашистского зверя, затеяли с недобитыми гитлеровцами диалог? Военных жертв наверняка оказалось бы меньше — ну а потом? Не угодно, господа, картину маслом: сидят себе уцелевшие нацисты в каком-нибудь гуманно отведённом для них заповеднике, терпят, естественно, лишения, зарабатывают политические очки, постреливают время от времени по своим соседям новенькими «Фау», шельмуют «неполноценные расы», сеют семена ненависти?..
…История, как известно, распорядилась иначе — спасибо тем, кто на «диалог» с нацизмом не пошёл и довёл дело его искоренения до конца.
И всё же не будем забывать: по принципиальной сути своей диалог и человечность, диалог и культура — понятия нераздельные. Победа над нацизмом как раз и означала спасение мира человечности, мира культуры, в котором люди имеют возможность свободно, вдумчиво и доброжелательно общаться друг с другом, вместо того чтобы выслушивать по стойке «смирно» вопли осатаневших вождей. Диалогическое общение — подлинный нерв человеческого присутствия в мире, его смыслообразующее средоточие. Важно, чтобы пульс глубинного межчеловеческого диалога не угасал. И в часы восхода, и в часы заката в душе нашей должен звучать вдумчивый, доброжелательный голос нашего собеседника — иначе рассыплется всё.
Впрочем, по-своему незаменимым может оказаться и общение вынужденное, общение как ответ на вызовы, приходящие извне. Как свидетельствует тот же многоликий современный опыт (в частности, и израильский), порою именно разумный диалог позволяет эффективно разруливать самые, казалось бы, тупиковые конфликтные ситуации.
Вывод из обрисованной антитетики диалога напрашивается тот, что концептуально должны быть обозначены пределы компетенции диалогичности как таковой — указывающие нам, где и когда диалог уместен, а в каких случаях полагаться на него не следует. Вопрос о пределах диалогичности, на мой взгляд, действительно заслуживает рассмотрения, но сейчас хотелось бы сказать о другом.
Дело в том, что, каковы бы ни были упомянутые ограничения диалогичности, само вступление или невступление в диалог остаётся предметом нашего собственного выбора. Между тем культуросозидающая мощь и общечеловеческая потребность в диалоге таковы, что априори они превосходят любые пределы, в которых диалог может быть признан объективно оправданным или возможным. Так что и в диалогически вполне «запредельной» ситуации «зов» диалогичности может настигнуть нас и побудить действовать на собственный страх и риск. Да и любое решение относительно вступления в диалог человек принимает на свой риск. Это означает, что, решаясь вступить в диалогическое общение, мы совершаем поступок.
Поступок как таковой как раз и представляет собой ответственное человеческое деяние, совершаемое в зоне морального риска. Подчеркну: риска именно морального, а не только физического — в отличие, например, от подвига, который может быть сколь угодно труден в физическом смысле, но направлен к морально неоспоримой цели. Совершающий подвиг рискует, в пределе, собственной жизнью, решившийся на поступок — своим моральным лицом. Не в пример подвигу, поступок может быть признан дурным, может вызвать решительное осуждение. Чтобы не удаляться от нашей темы: тот, кто вступает в переговоры с террористом ради спасения жизни удерживаемых им заложников, совершает несомненный подвиг. Тот же, кто отваживается на диалог с террористом ради спасения самого террориста, чтобы вернуть его в человеческое сообщество, — тот решается на поступок.
По существу, однако, любой настоящий диалог, диалог как таковой таит в себе, в своей глубине указанное «поступочное» измерение. Важно это «поступочное» измерение не проглядеть. Не забывать, что общение — это, помимо всего прочего, ещё и поступок. Как всякий поступок, оно сопряжено с риском. Риск может быть велик.
Что ж — кто не рискует, тот определённо дольше живёт.
Изображение — фотография инсталляции “Разговор” Хуана Муньоса (1995; источник).