Ольга Михайлова


По старой советской памяти мы любим вспоминать фразу: идея становится материальной силой, когда она овладевает массами. Вопрос только в том — а когда? Какие условия при этом должны быть выполнены?

Конечно же, этих условий великое множество. Среди прочих одно неизменно — это упрощение идеи, упрощение ее до короткого понятного тезиса. Этот тезис должен описывать источник проблемного состояния. А вместе с тем и тот рычаг, нажав на который, ситуацию можно исправить. Например, «все поделить» по Шарикову.

Насколько удовлетворительными оказываются долгосрочные результаты такого «исправления» — большой вопрос. Однако пропаганда таких идей обеспечивает лидерство в ближнесрочной перспективе. А лидерство — плод лакомый, в том числе для витающих в высоких эмпиреях интеллектуалов. Как же его достичь, если не воплощенными в политическую реальность идеями? Уже поэтому пренебрегать этим механизмом не следует, ведь к нему будут снова и снова прибегать – как ради самой идеи, так и ради сопутствующей власти.

В пластичности и динамизме идеи дадут сто очков вперед такому инертному субъекту как массы. Определяющая облик масс культура «склонна лишь к самым медленным изменениям», констатировал Френсис Фукуяма, сравнивая темпоритм изменений идеологии, институтов, гражданского общества и передаваемой по традиции культуры. Разницей этих темпоритмов, он, собственно, и оправдывался после провала своего прогноза о «конце истории».

Трансформирующая идея должна быть понятной и делать мир понимаемым. Она стремится выровнять шероховатости, свести сложность жизни до единого принципа, который позволяет делить на хороших и плохих парней, ретроградов и «прогрессивные силы». «К черту подробности», как в известном анекдоте. Идея, прививаемая массам, — отличный инструмент различения на «своих» и «чужих». Очень востребованный в подростковых средах инструмент.

Также атрибутом подросткового мира выступает тяга к схематизации. Ее рождает желание понять бóльшее, не перегружая себя этим бóльшим — то есть знаниями про нюансы, детали и прочие частности. Ценности познания и понимания в таком случае вступают даже в противоречие. Понимание лучше всего обеспечивают схемы, которые дают иллюзию проникновения в суть. Познание же предполагает накопление фактов, которые размывают схемы, топят их в частностях.

Образование питает эту тягу к схематизации через примат точных и естественных дисциплин. И если схема воплощается в формуле химического элемента или реакции, она адекватна задачам постижения физического мира — во всяком случае, в долгосрочной перспективе при стабильных земных условиях. Просто обстоятельства корректности формулы остаются, как правило, за скобками. Но можно ли вынести за скобки обстоятельства жизни человека, если неисчислимое их множество складывается в подвижный неостановимый калейдоскоп?

Иными словами, корректно ли опираться на схемы в процессе гуманитарного постижения мира? Тем более, что дело не ограничивается постижением. Как формулы химические и физические лишь первый шаг к технологиям, так и схемы гуманитарного плана манят перспективой применения в практической плоскости.

Понимание (как схематизация) и познание (как накопление фактов) пребывают в диалектическом единстве и неразрывной связности. Особенно выпукло это проявлено в исторических дисциплинах. Что они без фактического наполнения? Но возможно ли в принципе оформить исторический нарратив, не прибегая к схематизации, не распадется ли он на хаос фактов без смысла?

По-разному решают это вопрос историки-академисты и историки-популяризаторы. Если первые служат преимущественно познанию, то вторые – преимущественно политике, и чаще в ее популистическом выражении. Да и как транслировать историю посполитым, если не понятно, к чему и зачем? А вместе со схематизацией просачивается и упрощенчество. Упрощенная до голой схемы история становится обязательным атрибутом политики. Опыт последнего столетия особенно показателен. Хочешь заразить нацию единым порывом — расскажи такую историю этой нации, которой она захочет соответствовать.

Упрощение истории до схемы в угоду политическим интересам не раз играло злую шутку в украинской истории. Например, гетьманское движение «подвела» неудачная схематизация, которую осуществил в начале 1920-х годов Вячеслав Лыпынський. Он создал интереснейший концепт классократии (впрочем, не имевший ничего общего с классовой теорией) в рамках элитаристской трактовки украинской истории. В основе его стоял тезис, что создать новую политическую реальность (государство, нацию, политическую традицию) может только волюнтаристическое намерение элитария, причем посредством вовлечения в новую реальность все более широких слоев все более эгалитарных страт. Инструментом же вовлечения признавалось государство. Поэтому основанная Лыпынським традиция украинской историографии (представленная также именами Дмитра Дорошенко, Ивана Лисяка-Рудныцького и других) получила имя «державныцькой».

Однако же популяризация этой традиции требовала упрощения доктрины до схемы (еще большего, чем я смогла себе только что позволить). И Лыпынський — уже не как историк и политический мыслитель, а как участник политического гетьманского проекта — упростил схему до принципа монархического. В самом деле, приняв тезис о благодатности монархии, зачем посполитому вдаваться в детали о механизмах преобразования общества? И гетьманское движение быстро наполнялось адептами, набирало вес в 1920-30-х годах. Лишенное агрессивного ресентимента фашистского образца, оно притягивало умеренных украинцев эмиграции. Однако же и сдулось быстро, когда послевоенный мир предпочел элитаризму демократию. А вместе с гетьманским монархизмом отметены оказались и очень перспективные догадки Лыпынського, оставшиеся за скобками основной, мобилизующей схемы.

По мере накопления жизненного опыта тяга к схематизации, как правило, ослабевает. И так взрослые люди обретают мудрость. Да и взрослые нации тоже. Пока простые решения и идеи кружат головы народам, эти народы молоды. При всей публицистичности такого определения в нем есть точность опыта. Молодые чаще вредят сами себе, чем взрослые опытные люди. Страсть к схематизации и преданность все объясняющим идеям играет в этом не последнюю роль.

Трудно признать мудростью позиционирование в координатах, не совпадающих с собственными. И потому мы распознаем мудрость чаще всего ретроспективно («говорила же мне мама…»), по мере того, как банкротятся схемы, к которым каждый из нас привержен. По мере накопления опыта, находится в нашей реальности место разному — разным людям, разным принципам, разным приоритетам. И укрепляется догадка, что одной мерой их не измеришь, в одну схему не втиснешь, одной идеей не вылечишь. А вместе с тем приходит понимание, — чтобы не навредить, конечно же.


В формлении использована фотография росписи Михаила Врубеля «Сошествие Святого духа на апостолов» (1885; источник).