1. Констелляция сфер, в которых реализует себя современный человек, — многообразна, динамична и противоречива. Однако во всем этом многообразии именно сфера социального остается источником непредсказуемости — и доброкачественной, и тлетворной.
В своей недавней колонке Светлана Щербак высказала предположение, что я считаю социальность архаическим началом, поскольку называл эту сферу пространством иерархий. Я благодарен Светлане за это замечание. Думаю, важно прояснить, что такое сфера социального и мою позицию в ее отношении.
2. Как наш мир был рожден разлукой тьмы и света, так и модерность была порождена Великим Расставанием — разделением всеобщего хаоса кратковременных жизненных миров в кристаллической решетке традиции на публичную и приватную сферы. Историю этого расставания в западной Европе описал Юрген Хабермас. Истории таких расставаний в культурах мира смоделировал Шмуэль Эйзенштадт (и дело этого описания продолжает его школа). Моя прошлогодняя книга «Диалектика современности в Восточной Европе» была попыткой описать такое расставание на Востоке континента.
Но за вниманием к истории становления публичности и приватности, а также к их поломкам в виде «Системы», «колонизации жизненного мира», или «взаимной колонизации», сфера социального оказывалась на обочине внимания. Всякий раз, когда Ханна Арендт или Юрген Хабермас или другие исследователи современности (в политической науке, политэкономии, экономике или правовой науке) фокусировали на ней свое внимание, социальная сфера показывала себя источником факторов, подрывающих принцип рационально-правового равенства в публичной сфере и принцип рационально-индивидуального эгоизма в приватной сфере. Социальное действительно постоянно провоцирует размывание границ между сферами, показывая политическую свободу, верховенство права и индивидуальное благополучие сомнительными лагами. И в силу этого, сфера социального исследователями модерности воспринимается — и описывается — в негативном свете: в ней зачастую видят источник демодернизации.
Вероятно, этот словарь влияет и на мое письмо, и на восприятие моих текстов. Однако я отношусь к сфере социального амбивалентно — как с вполне оправданной опаской (да, я сторонник очень немодного на Востоке Европы публично-правового равноправия и с понимание отношусь к приватному индивидуализму), так и с понятным интересом. Сфера социального — очень важная часть жизни каждого человека. И не из-за Mitdasein’а и социальносмысловой интерсубъективности, а просто потому, что тут живущий человек — Dasein — находит свое выражение, не имеющее отношение ни к интимности, ни к жадности, ни к суеверию, ни правовому действию, ни к гражданскому уважение, — и имеющее значение для всего этого отринутого, а также к сосуществованию с другими такими же, а также с чем-то, что Щюц с банкирской осторожностью называет «структурами анонимности».
3. Социальная сфера — это место возникновения, воспроизводства и преодоления различий. Эти различия борются друг с другом за доминирование во всей сфере и за выживание под гнетом победивших. Тут множества неравенства и иерархичности оказываются важным полюсом и ориентиром для социальных процессов. Тут получают свою энергию и прогресс, и демодернизация.
Но второй полюс связан с преодолением различий. Если сторонники генеалогической теории модерности Хабермаса правы, публичность рождена в кофейнях, местах неожиданного равенства, помноженных на спровоцированный кофеином рационализм. И отсюда возникает идея универсального права, публичной политики и полилога равных.
Любовь двух «приватных лиц» может преодолеть любые социальные (а также биологически обусловленные) различия ради приватного счастья. Примером этого может послужить знакомая мне пара (он — православный серб, она — правоверная боснийка), которые во время очередной балканской войны приняли свою любвь и создали семью. Или примером индивидуального преодоления социального могут быть пары, где оба любящих Dasein’а — трансгендеры.
Но и в пределах собственно социальной сферы движения за преодоление различий возникают постоянно. Солидарность живых людей возникает как индивуальное решение в пользу солидарного сопротивления, если и не в худшему из миров, то довольно поганому мирку, в который мы заброшены, — и всем тем ближним и дальним, которые делают условия жизни все менее выносимыми. Однако и эта живая солидарность со временем превращается из трансгрессии в норму, и оказывается еще одной конкурирующей иерархией.
Энергия процессов в социальной сфере рождается в поле напряжения между полюсами власти и солидарности. Непубличная и неправовая власть опирается на «структуры анонимности» социальных идеологий — своеобразное экзистенциальное эхо уже ушедших и еще нерожденных людей, а также эхо живых, но недоступных для непосредственного взаимодействия. Социальное воображаемое вовлекает через господство и подчинение живого человека и подменяет поиск аутентичности блужданиями в лабиринтах коллективного. Солидарность позволяет подчиненным с их мировнедренной унтерсубъективностью сопротивляться власти во всех возможных пространствах. Но и власть подрывает себя чрезмерным успехом, и успешное сопротивление подчиненных может привести к переустройству властных позиций. И так социальная сфера с ее различиями и иерархиями живет в постоянном самопротиворечивом движении, где константа — сохранение неравнства и воспроизводство различий.
4. В силу всего указанного выше, я лишь отчасти согласен с утверждением Светланы, что «индивид от начала до конца — существо социальное». Конец индивидуальности действительно очень часто связан с социальным — и в силу отказа от себя в пользу коллектива (племени, нации, класса, клуба друзей и т.п.), и в силу социальной власти (в казни, в «суде Линча», в публичном доносе группы товарищей на очередного врага народа, в соцсетевом буллинге и т. д.), и в силу групповых различий ведущих к невыносимой наедине ненависти (боям районных групп молодежи, племенным стычкам в наших каменных джунглях и прочее)… Но этот конец может быть и отменен силами социальности — в межгрупповой солидарности, в ритуалах взаимоуважения, в радости соседства и товарищества, в продуктивности сотворчества. Конец жизни живого человека так же могут положить и публичный институт (тюрьма, спецслужба, армия), и приватная институция, делающая жизнь индивида невыносимой.
Итак, да, вторая часть утверждения Светланы, по моему мнению, отчасти справедлива. А вот первая, — что индивид изначально социален, — вызывает у меня сомнения. Интимность соития родителей, сверхинтимность чрева матери, трансцендентальная космичность зарождения жизни — не какой-то абстрактной, а самой обычной, находящейся рядом, человеческой и не только — несоциальны. Начало — соприсутствие индивидов. Начало — передача бытийственной эстафеты. Начало — индивидуально и по ситуации события, и по составу индивидов-участников.
Так уж выпало, что мы, современные, родились одновременно и в социальное, и в приватное, и в публичное. Да, если демодернизация затянется, или архаизация из научных книг (и из лучших побуждений неких групп) станет реальностью в еще одной стране (в добавок к нынешним Ираку, Ливии, Афганистану…) или в еще одном регионе (в часе езды от Милана, Киева, Тбилиси…), наши потомки будут забрасываться в мир попроще. Но и там, за мгновение до вбрасывания, человек будет рождаться — начинаться — индивидуально-интимно.
В рождении Бытия дают нам — Dasein’ам — шанс состоятся. А вот как мы, мир и судьба этим распоряжаемся — другой вопрос.
Фотография: скульптурная группа Магдалены Абаканович “Сидящие” (1974-1984; источник).