Трудно не заметить исключительной живучести бесцветных формулировок академического пошиба, деловито отрабатывающих казенное требование актуальности. Относительно недавнее «в условиях глобализации» сменяется относительно свежим «в условиях пандемии»; так по нынешней неразличимости трагедий и фарсов мыслимое вслед происходящему рискует оказаться целиком «в условиях современности». И коли прав Жиль Делез в том, что «философская книга должна быть, с одной стороны, особым видом детективного романа, а с другой — родом научной фантастики» [Различие и повторение, с. 10], то есть и причина печалиться: сильная своей трезвостью «современность» грозит (текстам) лишением фантастической составляющей.
Эта угроза сегодня может быть отслежена на примере «биополитических» исследований Мишеля Фуко. Как верно замечает Оксана Тимофеева в «Прекратить бояться и обратиться в крысу»
«нельзя сказать, что идеи Фуко когда-либо теряли актуальность,
— но пандемический кризис сделал их особенно востребованными».
Однако востребованность за пределами исключительно философской деятельности — в русле новейших «техник самозащиты» и логик управления — отдает уже определенной утилитарной пригодностью: если сегодня Фуко вдруг оказывается «ко времени», где ему «нашлось применение», то и тексты его могут показаться «реалистическими». Ведь если выходит так, что речь философа идет о том, что наблюдаемо уже без малого всеми воочию, то его суждения отчасти теряют свою остроту; как минимум, он рискует перестать злить потребителя, обделенного воображением, но взыскующего «объективности».
Можно было бы посчитать это триумфом философии, если бы на самом деле тут не маячило ее обезоруживание: в условиях не-своей современности концепты, пророческие в направленности на настоящее, могут прочитываться по низводящей, как прорицания, лишь предсказывающие будущее. Другими словами, диагностика и критика могут быть приняты за описание и документирование. Над действительно философским продуктом нависает опасность стать востребованным в том смысле, чтобы инфицироваться современностью и оказаться «своевременным». И тем самым очутиться как в возмутительном соседстве с философским контрафактом, обнаруживающим проблемы «в условиях» и актуальность в очевидном, так и в технологическом ряду «своевременных мер», предпринимаемых ради эффективного и законного управления слаженным предприятием жизни.
Здесь уж никак не обойтись без обращения к Фридриху Ницше воспоминанием о его требовании
«…действовать несвоевременно, то есть вразрез с нашим временем,
и благодаря этому влиять на него…»
[О пользе и вреде истории для жизни]
А поскольку времена обновляются, добавляет Делез, критическая работа философии должна всякий раз возобновляться: необходим философ, «всегда противник своего времени», и «…противоположность неактуального и актуального, несвоевременного и нашего времени» [Ницше и философия, с. 222-223], в которой реализуется философия. Но это, в свою очередь, означает, что такого рода противоположность раз за разом должна быть (заново) изыскана и установлена, т. е. (пере)задана изобретенными условиями противоположения.
В наше (ковидное) время, когда «невообразимое» стало повседневным, слова Алена Бадью о том, что «…проблема сегодня возможно заключается в том, чтобы найти великую фикцию без определенного имени» [Политика: неэкспрессивная диалектика], могут читаться как констатация дефицита «фантастического» и требование работы воображения, без чего не работает «актуальность» как ее понимал Фуко — возводя к факту во имя возможного будущего, а не выводя из факта единообразно именуемой реальности, метящей по причине своей «объективности» в категорию неинтересного «всеобщего».
Оформление — картина “Бархатные стены” Ивана Плюща (2015; источник).