Сергей Григоришин


Προσδοκῶ ἀνάστασιν νεκρῶν

Нас совсем не удивляет то, что герой и режиссер фильма — это один и тот же человек. Франсуа Трюффо излагает устами героя направленный в небо протест, выражающий несогласие человека с уходом людей в небытие.

В доме Давенна есть скрытая от глаз непосвященных зеленая комната. Это место скорби и памяти. В центре комнаты стоит алтарь умершей жены. Наш герой создал персональный культ мертвых, называемых им с любовью «мои мертвые». На траурной фотографии живая Жюли Давенн одаривает потусторонней улыбкой терзаемого страхами мужа.

Но чего бояться Жюльену? Неужели в него проник страх персонального, конкретного, личного небытия? Его взгляд направлен на ужас грядущего небытия еще живых людей. Почти что “Angelus Novus” Пауля Клее…

Мертвые как раз ему понятны, с ними Давенну легко и спокойно. Мертвые хороши уже тем, что были живыми. Эти мертвые своими делами при жизни заслужили право на бессмертие. Это право быть живыми после смерти мертвые заслужили собственной жизнью. Их способ бытия во время жизни свидетельствует об их праве жить дальше и жить всегда. Другое дело, живые здесь и сейчас. Они уже мертвые в глазах Давенна.

По-настоящему мертвыми живых делает забвение бытия мертвых. Жюльен Давенн есть бытие-к-смерти, как бытие в мире мертвых. Давенн продолжает быть здесь и сейчас и всеми силами борется с забвением «своих мертвых».

Измученный жизнью Жюльен часто ходит на кладбище к своей Жюли. У зрителя фильма возникает чувство, что это единственное место на Земле, где еще осталась настоящая жизнь. Не удивительно, что Давенн, как еще чуть живое вот-бытие, все глубже погружается в мысли о смерти. Мысли о собственной, персональной, личной смерти.

Давенн присматривается к маленькой, разрушенной во время войны часовне. Здесь он поставит алтарь мертвых.

«Я хочу восстановить церковь, которую покинули верующие
и посвятить ее своим мертвым. Пришло время
отдать дань мертвым,
как доказательство любви к ним».

Когда в Давенне крепнет ощущение, что мир вокруг него равнодушен к мертвым, что живые не думают о месте пребывания мертвых после смерти, вот именно тогда в нем вызревает страшная новая религиозная система. Это культ мертвых, в котором выражен протест против запрета хоронить своих мертвецов. «Мои мертвые», повторяет Давенн. Какое жуткое словосочетание.

Жюльена Давенна до глубины души поражает сама мысль, что мертвые будут забыты, что они навсегда будут погружены в небытие, и в этом забвении будут пребывать вечно.

А как же душа? О ней напомнит фотография. В алтаре множество фотокарточек начала века с изображением знаменитых мужей. Каждое лицо есть напоминание о том, что вот эта душа выглядела так, существовала в этом теле, а теперь тела нет, а душа ушла куда-то, откуда нельзя засвидетельствовать свое бытие.

Глубокое потрясение Давенна связано также с тем, что мертвые потеряли право на личное бытие, потеряли право быть хотя бы временно бессмертными, потеряли право творить и право себя здесь обессмертить. Право на бытие трагическим образом перечеркнуто уже тогда, когда умирает последний живой, самый последний, неравнодушный к мертвым. Этим живым был только он — Жюльен Давенн, только он — Франсуа Трюффо, только он — Генри Джеймс.

Генри Джеймс, автор рассказа «Алтарь мертвых», вместе с другими великими людьми, ушедшими с этого мира и перешедший, возможно, в мир иной, тоже находится в святилище Давенна. По крайней мере, здесь есть его фотография. Так Трюффо раскрывает способ отношения к мертвым.

Герой фильма сознательно, еще при жизни, но уже за шаг до смерти, согласился быть мертвым. Как мертвец он выглядит уже в самых в первых кадрах фильма.

Но может ли этот сознательный выбор — быть мертвым — служить скандальным и неслыханным выходом из вечного тупика? Жюльен Давенн есть тот самый мертвый, который по своей инициативе, по доброй воле и находясь в своем уме хоронит «своих мертвецов». На слово Иисуса: «своих». Жюльен откликается: «моих».

Согласитесь, решение Жюльена Давенна выглядит гораздо смелее попыток отцов церкви разъяснить нам этот парадокс, вывести из тупика, найти выход из сложившихся обстоятельств. Только один пример из размышлений Иеронима Стридонского.

«Если же мертвый погребает мертвого, то мы не должны иметь заботы о мертвых,
а о живых, чтобы и нам не получить также имени мертвецов,
пока мы будем заботиться о мертвых».

Вот все, на что осмелился блаженный Иероним. Странно, боится получить имя мертвеца. А где его безумие и дерзость, сотни раз встречающееся в знаменитом эпистолярном наследии?

Зачем страшиться получить клеймо мертвеца, если эта смертная жизнь, есть ни что иное, как долгое приготовление к смерти? Почему это не иметь заботы о мертвых, если после собственной смерти тот самый Иероним получил достаточную о себе заботу, вечную, так сказать, память? И, может быть, хоть Трюффо нам этого не показывает, в алтаре Жюльена Давенна найдется место для самого Иеронима?

И дерзостью великой было бы поместить в алтарь изображение того, чьи слова и послужили отправной точкой размышлений реального Трюффо и вымышленного Давенна. А ведь намек совсем прозрачен.

Ключевая тема Брессона и Пиала, Бергмана и Тарковского, Дрейера и фон Триера — чудо воскресения — у Трюффо представлена просто ошеломляюще. Правда, этого легко не заметить. Самое ценное в фильме — это совсем не религиозная система Давенна и даже не его культ мертвых. Смысловой центр фильма находится не в последней, а в самой первой сцене.

У гроба Женевьевы стоит ее муж Жерар Мазе. Она лежит мертвая. Гроб закрывают крышкой. Жерар срывается с места. Жарко обнимает ее тело Женевьевы.

Здесь есть кюре. Кюре — священник, обычный герой теологии кино. Здесь кюре представлен лишь в эпизоде. Но этот фрагмент фильма вписывает Трюффо в ряд теологических фильмов.

Этот безыменный и безликий кюре, который больше не появиться ни в одном кадре, этот кюре обращается к Жерару.

«Mortem nostram suam morte, devicet Christus. Смерть это лишь только
временное состояние, мой сын. Грех пришел в мир с первым человеком.
Своею смертью Иисус спас нас от греха и тем самым спас нас от смерти.
Твоя жена не умерла, мой сын. Она была очищена от первородного греха.
Она не мертва, она спит нетленная. И она останется такой
до конца существования мира. До того дня,
когда она пробудится, и вместе с ней ты,
чтобы предстать перед нашим Отцом.
А пока молись, молись сын,
чтобы тебе очиститься,
чтобы быть достойным воссоединиться с ней во славу Господа.
Воссоединись с ней в день воскресения».

«Но когда наступит это день? Когда, когда?», вопрошает Жерар. Священник молчит. Жерар, видимо, желая приблизить обещанную встречу, на глазах у присутствующих совершает попытку самоубийства.

Общий переполох. Постепенно в комнате наступает тишина. Среди присутствующих мы узнаем Жюльена Давенна. Он обращается к кюре.

«Это ваша вина, святой отец. Да, это ваша вина. Эта женщина умерла не от греха,
она умерла от пневмонии. Ваши слова смирения для тех, кто оплакивает смерть.
Но успокойтесь. Всего, чего они ждут от вас, чтобы вы сказали: «Встань и иди!»
Если вы не способны воскресить Женевьеву сегодня и прямо сейчас,
то вам нечего здесь делать. Уходите, уходите!»

Жюльен Давенн не верит в воскресение мертвых и не верит в загробную жизнь. Зато он знает, как всех воскресить. Мертвых нужно помнить. Помнить, пока не существует запрет на память. Помнить, если живым даже нельзя их похоронить.


Фото: кадр из фильма Франсуа Трюффо «Зеленая комната» (1978; источник).