Говорил же, предупреждал когда-то Новалис: всякое слово есть слово заклятия. Будьте осторожны со словом!
Тому уже тридцать лет, как автору этих строк пришла в голову шальная идея написать книжку о расставании — почему бы, казалось, нет, о встречах-то вон сколько написано! Непосредственным толчком послужило витавшее тогда в воздухе глобальное ощущение расставания с прежним порядком жизни; ну и захотелось мне в этой книжке приглядеться попристальнее к тем горьким достояниям, которые приносит человеку разлука – достояниям познания и свободы.
Как говорится, задумано — сделано. Вскоре «Наука расставанья» увидела свет, кем-то была даже прочитана, забыта, прошли ещё годы и годы, ан вдруг с сочинителем её, то есть со мной, грешным, начали происходить удивительные вещи. Как бы это сказать — случилось так, что горькую науку разлук, окликнутую в той злосчастной книге, мне довелось расхлёбывать на собственном опыте, побуквенно и всерьёз. Словно бы дух, неосмотрительно вызванный мною тогда, наконец явился и принялся за дело: последний год перед нашим с моей женой Татьяной отъездом из родного города, когда пришлось поочерёдно прощаться со всем, что мы любили и чем жили, чем дышали, я не забуду вовек. Но должен сказать: то давнее, не скажу наивное, скорее предчувственное вглядывание в феномен расставания осязаемо мне помогло справиться с навалившейся бедой — словно установленный загодя поручень, позволяющий в свирепую вьюгу устоять на ногах и не сбиться с пути.
И сейчас, в преддверии новых потрясений и разлук, в атмосфере нехороших предчувствий, я не могу не думать о неумолимом смерче, сметающем ясный, искрившийся радостью космос человеческих обретений и встреч. Я вижу, как упругие волокна этого смерча петлями свиваются над моей страной, родным моим домом. Не плакать, не отворачиваться, а понимать… Я философ, я должен думать, — вновь и вновь твержу я себе.
А и впрямь, как забрезжилось мне в те давние годы — не дарует ли нам разлука, расторжение дорогих для нас и невосполнимых связей некую мучительную, никак иначе не добываемую свободу? Проститься — не значит ли обрести нежданный простор? Простор прощания… Находясь в здравом уме и твёрдой памяти, я бы, конечно, такой свободы себе не пожелал, как не пожелал бы и познания ценой утраты познанного — когда перед твоим умственным взором чётко и болезненно, словно бы одолевая миллиметр за миллиметром притяжение твоего «я», проступает неистребимый оттиск уходящего навсегда…
И то и другое, и такая свобода, и такое познание — дары разлуки. Нелепо отрекаться от них, хотя и рад им особо не будешь. Остаётся молча их принять, сунуть поглубже за пазуху эту свою чёрствую сиротскую пайку, с которой отныне жить…
Да, я об этом уже писал — о свободе и познании, о горечи и просторе. Теперь они здесь со мной, на границе неба и моря, в нашем новом продуваемом ветрами доме. Сны мои тревожит, не даёт забыть о себе мир, от которого я ныне оторван, мир-оттиск, мир без меня. Подобно огромной нависшей планете, заполняет он мой небосвод, я вижу каждую ложбинку, различаю каждый оттенок, каждое облако, скользящее по его лунной поверхности. Как проходящее тело, этот мир неуклонно удаляется в недоступные моему разумению места. Увы, этот мир — моя родина; где-то в его туманах ещё влачится, сливаясь с другими тенями, моя бессловесная тень.
А бытие уходит, уходит… Словно взвитые незримым смерчем, срываются к проходящему телу страны и города, умственные континенты, о которых хотелось думать и писать; сорвутся, я знаю, и улетят друг за дружкой в удаляющуюся даль, на тот небесный остров и ты, любимое моё ремесло, и сама способность думать, сочетать мысли, слова… О, только тот, кто утратил эту способность навсегда, знает, что значит думать! Только тот, кто не может больше связать двух слов, знает, какое это счастье — высказаться, излить себя, свою мысль перед людьми, перед Богом, перед…
Только вытесняемый в за-жизнь знает — лучше сказать, догадывается иногда — что такое обычная человеческая жизнь, насколько она драгоценна. И какая горечь, какая обида заключена в том, что её теряешь.
…Вот раскинувшийся среди звёзд огромный, в полнеба, диск блаженного здесь-бытия начинает явственно закатываться за горизонт. И моё никчёмное, ни к чему не способное «я» остаётся в своей за-жизни, своём за-бытии одно… Придёт время, и само это «я», как наскучившая головоломка, будет отнято у меня — у меня? — и погаснет свет, и не останется ничего. Ничего… Но погоди: если ничего не останется, ничего не будет — как удостовериться, что хоть что-то когда-то было? Из ничего и будет ничего… Так может, ничего и не было? Может, вообще ничего нет? Таково, стало быть, последнее знание, даруемое тебе твоей исчезающей в небытии судьбой? Можешь ты его принять?
…Откуда ощущение нарастающей фальши в этом моём рассуждении, ведь я так стараюсь быть искренним?
Я философ, я должен думать. Думать…
Фальши нет в том, что жизнь человеческая коротка и потеря её горька нестерпимо. Правда и то, что мир, который мне когда-то приветливо улыбался, всё чаще, всё неотвратимее предстаёт теперь миром-без-меня, миром, в который мне хода нет и никогда более не будет. Вот только достаточный ли это повод для того, чтобы отправлять этот мир — пусть в собственном воображении — в небытие? Ведь в нём остаются другие. Откуда этот чудовищный ход мысли?
Нет, не то. Опять я не о том.
Просто завтра ещё наступит новый день, и утренний ветерок овеет тебя радостной свежестью. Преданная озорная псина лизнёт тебя в нос. Любовь твоя, твоя неразлучная половинка озаботится, как ты спал, и примется готовить завтрак. Круг повседневных забот сомкнётся, ограждая тебя от тоски. Из своих дальних далёк ещё будут звонить друзья, их родные голоса воскресят для тебя тот далёкий уплывающий мир. На мгновение, да…
Горькое вино разлуки, как всегда, на столе.
…И кто сказал, что смиренной тени твоей, тихой, внимательной тени, не заметит там больше никто?
Стоп. Дальше ни слова.
Ты человек, у тебя есть сердце, у тебя есть совесть. Ты должен знать.
Оформление — набросок “Покидая дом” Вильяма Тернера (1832; источник).