Многим моим сверстникам, вероятно, памятна серия книжечек карманного формата под общим названием «Над чем работают, о чём спорят философы». Название это ныне обретает неожиданный смысл. В самом деле, так о чём размышляли, вокруг чего ломали копья советские философы той всё ещё близкой — в пределах жизни одного поколения, — и уже такой далёкой поры? Дать удовлетворительный ответ на этот вопрос становится всё труднее.
Хотя, казалось бы, чего проще: да «идеологи» они все там были, прислужники партократов! Ну а кто не «прислуживал» — тот был, наоборот, «философ-диссидент», переписывал, значит, Бердяева или Сартра, или негласный адепт национальной идеи, или тайный столп богословской мысли — чего-чего, а ярлыков хватит на всех!…
Так происходит раззнакомление — вместо неповторимых лиц нас начинают окружать ярлыки и личины. Личины удобны тем, что их ненавидеть легко. Ещё легче — отправить память о реальных людях, на которых они напялены, скопом куда подальше…
А стоит ли вообще её, эту память, хранить? Стоит ли пытаться понять проблемы и людей той навсегда ушедшей философской эпохи?
…Помню, как истово относились к философии, своему избранному призванию, мы, студенты киевского философского факультета конца 1960-х годов, как спорили до исступления о её «начале», какие свободы мерещились нам в мрачно-синих, словно сгустки энергии, томах вожделенного Гегеля, какие разгадки, какие права… Помню наших любимых учителей — искренних, бескорыстных, преданных своей мысли людей. Только вот о чём же была эта мысль? Как, действительно, перевести её в нынешнее «теперь» — перевести через разверзнувшуюся бездну?…
Главное, чего делать при этом, на мой взгляд, категорически не стоит — не стоит искать в тогдашнем философском дискурсе каких-то тайных шифров и криптограмм. Когда наши наставники Валерий Босенко или Михаил Булатов рассказывали нам, к примеру, о диалектике, это был именно разговор о диалектике как тонкой дисциплине ума, а вовсе не экивок в сторону некоего Единого в Трёх Лицах или, положим, нюансов политической ситуации тех лет. Любое умственное «перемигивание» такого рода свело бы на нет истовую серьёзность нашего философского общения. Так что дело не в коде, который позволил бы переложить, транспонировать определённое сообщение с одного языка на другой (вместо «субстанция» читай «нация»). Дело в человеческом смысле обращения к определённой философской проблематике в атмосфере тех лет. Вот спорили тогда о деятельности и культуре — естественно, в терминах, которые сегодня могут выглядеть обветшавшими, но в которых была аккумулирована своя внутренняя логика. Мысль о деятельности в то время — это мысль о субъективном самоопределении, о призвании человека преодолевать любые внешние преграды и отвоёвывать себе творческий простор. Тема культуры придавала концептуальную стройность витающим в воздухе эпохи представлениям о смысложизненных ценностях, об этическом измерении бытия, о «роскоши» общения…
Можем ли мы сказать, что все эти духовные запросы сегодня уже отжили своё? Едва ли. Но тогда, быть может, и философия той поры, идейно эти запросы вскормившая, имеет шансы оставаться живой и постижимой? Да, многое в ней безнадёжно устарело. Но тот, кто однажды впитал дух её подлинных исканий, обретал достаточно обоснованное ви́дение человека как глубокого, творческого существа, способного на самоотверженные поступки. И достаточно надёжную долговременную прививку против многих ментальных хворей нынешней современности.
Вот только как перевести её живую суть через разлом времён?…
Фото: М. Минакова “Отражение” (Грайфсвальд, 2013).