— А у нас моральная революция, вы слыхали?
Да-да, моральная революция: петушиное слово просится на перо. За ним — набирающий силу радикальный пересмотр ряда основополагающих ценностей человеческого бытия, исторических представлений, нормативных кодексов и поведенческих практик. Дразняще яркие выплески этой общей тенденции у всех на виду.
Собственно, мысль о том, что человечество обязано радикально изменить весь уклад своей жизни, дабы не погибнуть и не уничтожить с собою вместе всё живущее на земле, далеко не нова. В частности, и автора этих строк в её обоснованности убеждать не надо. Тем не менее, перед лицом нынешней моральной революции я осознаю себя реакционером. Думаю, кстати, что всякой революции внутренне необходимо определённое противодействие — оно, в конечном счёте, позволяет ей глубже укорениться в реальности. Как бы то ни было, разделять пафос сегодняшних заушательских акций, рекламных «покаяний» и трескучей борьбы с собственным прошлым я никоим образом не могу. Почему? Прежде всего, моё представление о человеческом достоинстве мне этого не позволяет. Да и сил нет мириться с очередной вивисекцией человеческой памяти, духовности и культуры.
Вопреки господствующему ныне «плоскостному стандарту», мне представляется очевидным, что человек — существо принципиально глубокое, укоренённое во всей совокупности своих мировых и духовных связей, в своей истории, из которой, как из песни, слова не выкинешь. Все мы наследники и того славного, и того позорного, что в этой истории творилось, и святого, и злодейского, за которое мы в ответе. И от этой ответственности вам не избавиться сносом ненавистного монумента, хитроумной грамматической манипуляцией (язык, между прочим, ведь тоже живое существо) или изящным склонением коленки под завывание сочувственной толпы.
Да, все мы наследники, все мы ответчики за деяния наших народов, наших гениев, наших отцов, и эта преемственность-в-ответе делает нас теми, кем мы есть. Поэтому, стаскивая с пьедестала мозолящего глаза деятеля, подумайте, примерьте на себя: ну а если бы это был ваш отец? Не спорю: есть, вероятно, памятники, которые грех не снести. Но подумайте всё-таки.
И ещё подумать бы вот о чём. Может ли сугубо морализаторская точка зрения служить решающим критерием в нашем понимании реальной человеческой жизни? Справедливо ли, нравственно ли оценивать эту жизнь с позиций неумолимой моральной цензуры — и, начертав гордый знак Добра на своих знамёнах, отправить на пепелище всё то, что, как нам кажется, ему противостоит?
Увы, увы! Люди — не ходячие иллюстрации моральных прописей. Сердце щемит от предположения: а ну как волна нынешних гневных ниспровержений докатится, например, до Александра Сергеевича Пушкина? Какой роскошный «компромат» можно при желании на него накопать! У-у, певец женских ножек и империи Николая Палкина, прочь с пьедестала, ату его, ату! А вслед за ним — Гоголя, Достоевского, Байрона, Гегеля! Но позвольте… Вот разразится Великая веганская революция, и поедание мяса окончательно будет признано преступлением и мерзостью. Что ж, прикажете вытравливать из истории память обо всех мясоедах? А кто тогда, извините, в ней останется? С кем из предшественников вожделенный homo moralis преломит свой экологически безупречный сухарь?
Шутки в сторону — хотя какие тут шутки? История, какой она нам досталась, — одновременно и неуступчиво реальная и чрезвычайно хрупкая и, я бы сказал, маркая вещь. Небрежные, неопрятные руки способны не только искалечить, но и замусолить, испакостить её до неузнаваемости. Она как дыхание наших предков, застывшее на живом стекле человеческой памяти. Решимся ли мы затереть следы этого дыхания жирными отпечатками собственных пальцев? Или благодарно и бережно примем её как залог собственного уникального призвания — ведь иной истории у нас нет и не будет. В своей целостности она, убеждён, умнее и глубже, чем самые «продвинутые» современные представления о морали и доктринальные ориентиры человеческой жизни.
Неприятие живой целостности реального человеческого опыта зачастую приводит нынешних революционеров-морализаторов к казусам зловеще-комического свойства. Ну что, казалось бы, возразишь против идеи человеческого равенства? Но одержимое сознание жаждет равенства как одинаковости — упраздняющей любые существенные различия одинаковости, однотипности человеческих существ, формально образующих разные национальные, гендерные, возрастные группы и т. д., и т. п. Как будто тот же исторический опыт, да и повседневная наша жизнь не свидетельствуют о благодатной инспирирующей роли человеческой разности — разности полов, возрастов, наций, рас, культурно-ценностных традиций! Нет, все должны быть признаны в основе своей одинаковыми и подразделяться лишь по ничего не значащим формальным признакам — родитель 1, родитель 2… Отсюда забавный парадокс. Выходя на арену под гордым радужным флагом торжествующего разнообразия, приверженцы нынешней моральной революции — причём не только в гендерной области — оказываются скучно однообразны в своём понимании морально-ценностной конституции того «транс»-существа, на котором фокусируют своё попечение. Это как же получается, — хочется спросить, — что разрекламированная множественность сводится, по сути, к жесточайшей моральной дидактике и монологизму ценностей? Почему одной-единственной легко узнаваемой нормативно-ценностной системе должно быть подчинено всё?
Главным обличительным словом в лексиконе новейшей генерации моралистов-революционеров стало, как известно, словечко гомофоб. Думаю, приведенные соображения проливают некоторый свет на более глубокий смысл этого термина, как и на истоки всеобщего негодования по поводу «гомофобии» в целом. Очевидно, что мораль защиты человеческого многообразия путём сущностной нивелировки его предполагаемых носителей ныне переживает час своего торжества: на её защиту ретиво встаёт закон, верность её заветам удостоверяют импозантные дорогостоящие акции, покаянные коленопреклонения и т. п.
Что могу я сказать по этому поводу?
Убеждён, что способность к покаянию, в каких бы формах она ни выражалась, свидетельствует о силе человеческого духа. Но покаяние не может даваться человеку легко. И нужно представлять, за что̒ ты приносишь покаяние, дабы, признавая свою вину за совершённое зло, не предать добро, которое озаряло твой путь.
…Что ж, как бы то ни было, господа, революция есть революция. И первый её результат — привычный раскол между «старым» и «новым», между людьми «новыми» и «бывшими» — уже налицо. Безо всякой печали осознаю, что принадлежу к числу «бывших», закоренелых нравственных ретроградов. Нет у меня печали ещё и потому, что понимаю: да, чтобы выжить, человечество должно меняться, и лучше, чтобы все голоса относительно возможностей и перспектив подобного изменения были услышаны загодя. Хотя реально оно, человечество, меняется так, как меняется, и никак иначе.
Понимаю: в лучшем случае, вследствие происходящих изменений люди будут становиться существами более поверхностными, адаптивными, открытыми для сетевого взаимодействия. Более законопослушными — чёткие нормы морали явно будут значить для них больше, чем для автора этих строк. Они, эти «новые» люди, легко избавятся от неумеренной тяги к «роскоши» общения, дерзкой привычки полагаться в важных делах на «авось». И — выживут, Бог даст, на меняющейся планете. Бог даст.
Фотография Ивана Шагина (1931).