Так бывает перед разлукой, перед дальней дорогой: места, в которых ты обитаешь, эти милые родные места как бы утрачивают вещественную свою плоть, и сквозь их истончившуюся оболочку исподволь начинает просвечивать иное, куда ведёт тебя твой путь. Так бывает перед прощанием — всякое прощание чревато встречей с неведомым, но это…
Зачем думать о таких вещах? Я философ, я обязан думать обо всём.
К примеру, о том, как часто именуемое нами доблестью, самоотверженностью, гражданским служением зиждется на нарочитом, тщательно оберегаемом недомыслии о собственной грядущей участи. Да чего там, убеждаешь себя, надо жить, жить среди людей, и к чёрту помыслы об этой наползающей тьме, в которой, как ни старайся, всё равно не различишь ни зги…
Что ж — всякое мужество, даже с сомкнутыми от страха глазами, имеет свою цену. И всё-таки недаром сказано, что о смерти нужно помнить. Особенно если ты философ: думать о смерти — твоя служба, твой профессиональный долг.
А что такое — смерть? Просто вечная тьма, которую, по правде говоря, и помыслить-то трудно? Или из смутных зеркал скудеющей повседневности к нам проглядывает нечто куда более примечательное?
Всякий, думаю, согласится: как океан объемлет шар земной, жизнь и мысль человеческую объемлет Непостижимое — об этом прекрасно сказал Семён Франк. Но вслед за Непостижимым идёт Нестерпимое — то, с чем несовместима сама основа нашего существования. Нестерпимая стужа, неодолимая тяжесть, неизбывная боль… Языки Нестерпимого достают нас уже и здесь, на узком земном берегу — а где его главное обиталище, догадаться нетрудно.
Красная пламенная пасть Ада запомнилась мне с детства, из книги каких-то страшных сказок — и теперь, в зыбкие часы ночной бессонницы, Ад посещает меня: продавливая хрупкие оболочки реальности, наваливается тяжестью своих вековых глыб, глушит безысходностью своего отчаяния. И чем настойчивее пытаюсь я вникнуть в смысл его стояния передо мной, тем глубже постигаю неотвратимость его гравитации, достоверность бытия, обозначаемого этим коротким яростным словом. Я философ, я не могу не думать. Есть мысли, которые влекут за собой бытие, сами по себе являются его предзнаменованием. Мыслишь Ад — значит, Ад существует.
Что делать мне с этим навязчивым опытом? Что делать нам с гнетущим предощущением Нестерпимого, поджидающего, быть может, за соседним углом? Для чего вообще я об этом пишу?
Честно говорю — не знаю.
Знаю, что жизнь — это великая тайна. Знаю — с годами это знание становится всё неотступнее, всё резче, — как много в своей жизни грешил. Знаю и то, что доведись выбирать между тем, что совершается здесь, и тем, что ожидает там, я непременно выберу то, что здесь, — соучастие в здесь и теперь вокруг меня происходящем. Так, тем более, стоит ли задавать себе эти томительные, ни к какому делу не относящиеся вопросы?
…Вот ещё одно впечатление детства. Когда приснится страшный сон или что-то тревожное вспомнится, ждёшь, как спасения, прихода мамы. Мама добрая, мама утешит, мама поймёт. С мамой тепло и спокойно…
Скажу тривиальную вещь: у всех нас — лишь крупица времени. Крупица времени, чтобы побыть вместе перед страшной разлукой. Чтобы поделиться друг с другом тем заветным, тем тяжким, что лежит на душе. Пока мы вместе, пока горит свет в нашем единственном доме.
В оформлении использован элемент картины Франца фон Штука «Инферно» (1908; источник: artsy.net).