Когда речь идет о процессах, связанных с модернизацией, важно иметь в виду исторические трансформации этого понятия. С одной стороны, вроде бы все понимают, что имеется в виду переход от традиционного общества к современному, который осуществляется в процессе перехода от аграрного общества к индустриальному или же, согласно более поздним теориям, от индустриального к постиндустриальному. В то же время, сложно дать исчерпывающий перечень институтов, которые позволяют характеризовать общества как однозначно модерные — сейчас, как правило, в него обязательно входят рыночная экономика, права человека и либеральная демократия.
С другой стороны, есть некоторая разница между тем, как определяют модернизацию социальные философы — скажем, Макс Вебер или Юрген Хабермас, и тем, как ее понимают авторы теорий модернизации среднего уровня (middle-range theory). Построения Вебера и Хабермаса основываются на масштабной теории общества, которая в то же время является концепцией модерна. Теории модернизации среднего уровня, которые во множестве стали возникать после распада европейских империй с окончанием Второй Мировой войны, тоже опирались на определенную теорию общества (главным образом на структурный функционализм), но имели более прикладной характер. Они занимались вполне конкретными вопросами о том, как именно нужно реформировать социальные, экономические и политические институты традиционных обществ, чтобы осовременить их.
Во второй половине ХХ века магистральным путем модернизации считалась индустриализация. Считалось, что экономическое развитие приводит к развитию человеческого капитала и возникновению новой социальной структуры, слишком сложной для авторитарного управления, и в определенный момент диктатура сменяется демократией (под которой понималась электоральная система формирования власти). Эту гипотезу сформулировал Сеймур Липсет, обративший внимание на связь между уровнем дохода на душу населения и демократией: «Чем богаче нация, тем выше вероятность того, что она поддержит демократию».
Популярная на постсоветском пространстве модель Рональда Инглхарта и Кристиана Вельцеля, исследующая и обосновывающая трансформацию ценностей выживания в ценности самовыражения по мере перехода к постиндустриальной экономике, тоже исходит из этой гипотезы. По сути, она объясняет каузальный механизм демократического перехода при достижении определенного уровня экономического развития общества. Так или иначе, экономическое развитие и сопутствующие ему социальные и ценностные трансформации являются sine qua non демократизации в этой парадигме. Это, кстати, противоречит распространённой точке зрения, согласно которой экономическая и политическая модернизации зависят от имплементации «европейских ценностей» (своеобразный «ценностный редукционизм»).
Однако в середине ХХ века казалось самоочевидным, что рост ВВП обязательно сопровождается развитием человеческого капитала — улучшением доступа к образованию и здравоохранению, повышением общего уровня жизни и выравниванием доходов населения. В теории модернизации центральное значение имеет возрастание социально-политического и экономического равенства, которое и обеспечивает эффективную демократию.
Но мы в начале ХXI века уже отлично знаем, что рост ВВП вовсе не обязательно ведет к росту всеобщего благосостояния. Можно сколько угодно критиковать книгу Тома Пикетти, однако есть целый ряд исследований (Бранко Милановича, Энтони Аткинсона, Джозефа Стиглица, Дани Родрика и др.), которые говорят о возрастании неравенства даже внутри развитых стран в ходе неолиберальной глобализации.
Модернизация, проводимая сейчас в Украине, ориентируется на другую модель — не развитие промышленности, а комплексные институциональные реформы неолиберального толка в различных сферах общества и экономики. Проблема только, что эти реформы (особенно в сферах здравоохранения и образования) ведут прочь от выравнивания доходов и развития человеческого капитала. Но что, если гипотеза модернизации справедлива?
В оформлении использован плакат из серии “О пользе труда” (1931).