Святой же Симеон непрестанно плакал и молился Богу.
Антоний. «Житие и деяния блаженного Симеона Столпника».
Симеон Столпник, человек из плоти и крови (как любил говорить святой для меня Мигель де Унамуно), прожил свою жизнь в сирийской пустыне на высоком столпе. Этот живой Симеон, в своем уникальном и неповторимом бытии, для нашего ума есть абсолютная загадка. Картина мира Симеона, его аскетические практики и путь к бессмертию закрыты для рассудка обывателя как все изначально метафизическое. Симеон предстает перед нами в виде антропоморфной вещи в себе.
И дело совсем не во временной оторванности нас, зрителей, от событий жизни Симеона. Эти полторы тысячи лет совсем не свидетельствуют о том, что нельзя погрузиться в современный Симеону мир. Напротив, мы живем ровно в том же мире, в котором жил интригующий нас загадкой своего бытия аскет.
Ментальная дистанция тоже иллюзорна. Симеон в наших рассуждениях предстает как вещь в себе исключительно по причине изначальной конкретности своего бытия, как бытия не для себя и бытия вне себя.
Симеон спрятан вне себя, для чего, собственно говоря, изменил свой образ жизни: сначала был в мире, потом ушел в монастырь и стал монахом, после этого ушел из монастыря и предстал в пустыне анахоретом. Как любое чуткое к трансцендентному бытие, Симеон ускользнул от тотальности монашеского сообщества в аскетический мир одиночества.
Речь идет о живом Симеоне. Аскет стоит на сложенной из камней башне и пребывает в одиноком созерцании Бога. Сущность Симеона для его современников осталась тайной, далекой от познания вещью в себе, как бытие не для себя, как бытие не для людей, как бытие для Бога.
Странный образ бытия Симеона не мог ускользнуть от цепкого внимания творцов агиографической литературы. Устами его ученика Антония было изложено «Житие Симеона Столпника», которое мы рассматриваем как протоэкранизацию жизни уникального в своей индивидуальности анахорета.
Однако эта протоэкранизация мифологизирует бытие Симеона с помощью стереотипного толкования жизни святого и методичного изъятия из него любого признака индивидуальности. «Житие», помимо прочего, претендует на раскрытие жизненного пути Симеона как бытия, исполнившего вечный завет сохранить данную во временное пользование телу бессмертную душу.
Стратегия Антония состояла, однако, лишь в трафаретном изображении «жизни» и «деяний» аскета, без влечения к конкретному и неповторимому событию перехода от жизни земной к жизни небесной.
Текст Антония продемонстрировал архетипное представление о святости, и, в то же время, замазал серыми красками случайность конкретности индивидуального бытия. Антонию нужно было втиснуть в аскета признаки святости, чтобы потом, уже как раскрытую загадку, эти признаки один за другим описать.
Особенное было отдано в жертву всеобщему. Житие раскрыло образ святого, но скрыло конкретную личность Симеона. Индивидуальность конкретного бытия осталась вне текста.
Симеон предстал в «Житии» как бытие для себя, как аскет, сознательно пришедший к святости. Но человеку из плоти и крови удалось не попасть в сети насильно навязанного миром образа, даже если это насилие совершилось руками любящего ученика.
Агиографическая литература не совладала с душой Симеона. Через полторы тысячи лет на образ Симеона обратил внимание кинематограф. Фильм Луиса Бунюэля открыл в Симеоне нечто больше, чем это удалось Антонию.
Коньком Бунюэля всегда было владение искусством изобличать ложь в ее наиболее скрытых формах. «Житие Симеона Столпника» казалось отличным материалом для достижения подобных целей. Но в режиссерском замысле присутствовал и личный мотив. В «Симеоне Столпнике» Луис Бунюэль раз и навсегда решил уяснить для себя вопрос о возможности человека быть святым.
Увидев в Симеоне святого, разоблачитель мифов Бунюэль, казалось, легко попался на удочку монаха Антония. Желание открыть внутренний мир живого и конкретного в своей единичности Симеона, человека из плоти и крови, обернулось обычной картонной декорацией.
Претендуя на раскрытие бытия в себе непознаваемой для нас бессмертной души Симеона, Бунюэль создал Симеона для нас, бытие аскета для нас, для зрительского восприятия. Но упор на святости Симеона позволил сирийскому анахорету второй раз уйти от попытки проникновения в его внутренний мир.
Вместо Симеона нам предложили карикатуру на Симеона. Святых нет и быть не может, а все бесплотные попытки приведут анахорета в нью-йоркский клуб, где аскет, за одним столиком с дьяволом, среди танцев и веселья, будет уныло смотреть в пустоту.
Этот зафиксированный на пленку эксперимент Бунюэля в сухом остатке, как представляется на первый взгляд, не дал ничего. У Бунюэля случился Симеон для себя (для него, Бунюэля), который зрителям был представлен как Симеон для них (для нас, зрителей).
Давайте признаемся себе в том, что нащупать исконное бытие Симеона Столпника через раскрытие категории святости было изначально глупой затеей. Ничто не раскрывает себя в несоразмерном себе.
Нельзя осознать святость и, тем более, приобщиться к святости через чтение агиографической литературы. Монах Антоний создал образ Симеона как идеальное воспоминание о человеке, душа которого, судя по тексту, для ученика навсегда осталась загадкой.
Наивно было десакрализировать образ жизни Симеона через собственное ощущение жизни, как жизни лишенной святости. И Бунюэль, и Антоний одинаково провалились в святость Симеона, хотя совершенно по-разному. Живой Симеон так и остался вещью в себе. «Житие Симеона Столпника» вряд ли когда-либо раскроет нам личность живого Симеона.
Означает ли это, что реальный, конкретный, живой Симеон закрыт для прочтения даже в фильме Бунюэля? Совсем нет. Достаточно лишь сместить внимание зрителя с навязанного Симеону агиографом и режиссером модуса святости (предполагаемое Антонием и отрицаемое Бунюэлем) и сосредоточить взор на мире, испытывающем святость Симеона лишь как мнимую святость.
Мир есть главное действующее лицо «Симеона Столпника». Многоликое чудовище мира приходит к Симеону в смущении монахов, в покорности матери, в мерзости карлика или навязчивости дьявола. Но мир — это и Антоний, и Бунюэль, и мы, читатели и зрители.
Нашими глазами мир зорко следит за передвижениями живого и конкретного Симеона. Мы все, с головы до ног, с рождения и до смерти входим в категорию мира, которому всей своей сущностью сопротивляется Симеон.
Возможно, лучшие из нас, не совсем поглощенные суетами мира, еще могут выкарабкаться к собственному наличному бытию, закрытому от глаз непосвященных, личному и сверхинтимному.
А Симеон, живой Симеон, Симеон из плоти и крови, на этом уровне абстрагирования, наконец, проявляет свою сущность как бытие вне мира.
Симеон декларирует своим стоянием принципиальное вне. Поэтому он — Пустынник, поскольку пустыне вне мира, и потому он — Столпник, поскольку столп вне пустыни.
Зрителю фильма, как душе, прямо сегодня чающей свое бессмертие, как здесь и сейчас данному Богом бытию, нужно на миг отвлечься от бесконечного дергания, от бесполезных терзаний, от пустой рефлексии, от неуместных самобичеваний и распробовать на вкус это сладкое вне.
Луис Бунюэль зашифровал в образе Симеона Столпника конкретное и неповторимое бытие вне мира, разоблачив тем самым мир и в очередной раз посмеявшись в лицо самозваным друзьям и союзникам. Ведь сам Бунюэль — это еще одно, рядом с Симеоном, бытие вне мира.
А для мира не то, что Симеон, но даже Бунюэль останутся навеки загадочной вещью в себе, непознанным бытием со своим гордым, веселым и бодрым вне. Ведь мы не забыли, что ничто не раскрывает себя в несоразмерном себе.
Фотография: кадр из фильма Луиса Бунюэля «Симеон Столпник» (1965; источник).