Руслан Мироненко


Почему COVID-19 сравнивают с войной, терактом или стихийным бедствием? Ведь для этого события есть уже слово — пандемия.

Как вижу это я: у человечества почему-то не отложился оформленный опыт такого рода событий или был вытеснен в какие-то маргинальные направления. И поэтому термин «пандемия» не несет никакой модели поведения и отсутствует опыт внутри этого понятия. Можно сказать —пустое понятие, бессодержательное (но конечно не в смысле словарей или как профессиональный термин — тут с обозначением или с использованием проблем нет). Об этом еще говорит тот факт, что мы пытаемся найти ответы или модели поведения из средневековых повествований о Черной смерти, историях чумных докторов и т. д. Дальность этих событий не позволяет нам делать релевантные выводы. Но, скорее всего, наши предки выводы сделали — ведь в тех же соборах можно найти груды черепов в виде стен или украшений. Другими словами, пережитый опыт массовых смертей, некая случайность в выборе умершего, заставила человека не вытеснять этот опыт, а жить с ним, с постоянным напоминанием про смерть и её внезапность. Другими словами, смерть была неотъемлемой частью культуры человека.

Сейчас же в нашей современной культуре этот опыт/событие находится на обочине, а с приходом «пандемии» приходится осознавать свою смертность не где-то там далеко, а именно тут и сейчас. С культом молодости, процветания и стремления к «вечной жизни» (как вариант — трансгуманизм) такого рода осознания очень сложны и похожи на крушение мечты. Сможем ли мы сдать тест на «взрослость» и принять/усвоить это как новый опыт? Не как войну/теракт/бедствие, а как нечто иное — вот в чем вопрос.

Может эта экзистенциальная тревога в рамках всей планеты пробудить человечество ото сна? Или выведет его из «детского»/«подросткового» периода в новый?

Общество (или человек как часть общества) может определять новый опыт через старый: проводить аналогии и пытаться на базе уже оформленного опыта строить стратегии поведения, отвечающие на новые вызовы. Отсюда такое восхваление (или позитивное восприятие) тоталитарных режимов — и даже тоталитаризм (в некоторой степени) некоторых демократий. Может даже и не восхваления, а принятие в рамках аналогий с войной. Ведь во время войны тоже есть своего рода «карантин» — комендантский час, ограничения на передвижение и т. д. Часть «художников» (сюда относятся разного рода творческие личности) чувствуют подвох в этом (ощущение на уровне подсознания), ведь начинают говорить/писать про возможность в дальнейшем закручивания «гаек» после введения ограничений. Ибо когда начинает реализовываться/повторятся уже оформленный опыт, по силе инерции, он идет до конца и реализуется полностью, без остатка. Только сложная работа переосмысления может помешать этому. Нужны не новые метафоры и аналогии, дальше которых мы не можем выйти и которые снова и снова повторяем (война, теракт и т. д), — нужно формирование нового опыта и его закрепление.

Под вопрос поставлена «свобода воли» гражданина: приходится выбирать между выживанием вида/государства/общины и правами конкретного индивида. Эту дилемму можно снять, напомнив, что гражданин входит в общество, в рамках которого и появляется свобода. Но свобода — это не просто «делаю, что хочу» или «свобода от», а «свобода к», точнее позитивно-наполненная свобода, мотивирующая к умножению опыта и процветания, к созданию чего-то сообща. И такой свободе противоречат постоянное потребление и чувство, что тебе везде должны, а они превращают личность (в том числе гражданина — одна из реализаций личности, о которой я веду речь) в индивида, не осознающего своих оснований, не работающего над собой и своим становлением.


Картина: “Больное дитя в храме Асклепия” Джона Вильяма Уотерхауза (1887; источник).