Общественные дисциплины оперируют понятиями высокого уровня абстракции. Принимая за константу леность человеческой природы, усомнишься в том, что все усилия прилагаются лишь ради пустых слов и сотрясения воздуха. Похоже, самим фактом артикуляции иные абстракции регулируют правила нашего общежития — стоит только им выбиться на гребень волны новой интеллектуальной моды.
Одним из таких понятий, на которые недавно пришла мода, стало понятие «идентичность». Вот уже лет десять-пятнадцать как это слово в Украине стало непременным атрибутом гуманитарного знания. Тема идентичности стала, кажется, самой распространенной темой диссертаций по политологии (моей, в частности). Ни одна дискуссия по вопросам культуры и гуманитарной политики без него не обходится. Более того — понятие «идентичность» плотно вошло в язык официальных документов. По большей части, конечно, не к месту, как в случае с провозглашением права на идентичность и признанием исключительности национальной идентичности [1].
Имели ли авторы документа в виду эксклюзивный характер идентичности, чтобы не дай Бог никто их не заподозрил в приверженности либеральному духу инклюзивности? Версия новой опричнины тоже не выглядит привлекательной. А может, изначально имелся в виду не исключительный, а исключающий характер идентичности? Вот в этом можно было бы согласиться.
Представление об идентичности неспроста всплывает каждый раз, когда возникает потребность от чего-то отмежеваться. Отгородить свой угол, в котором можно почувствовать себя в своем праве, в своем «домике» и среди своих. Для того этот когнитивный конструкт и создан: утверждение (об) идентичности предполагает, что она позволяет быть таким, каков ты есть. То есть не таким, как условные «все» и «всякие».
Всякие — это другие идентичности, среди которых приходится позиционироваться и искать свое место. Это пространство конкурентное, и в рафинированном виде представляет полигон игры с нулевой суммой (если эти боевые действия можно назвать игрой). Взаимные посягательства на передел этого пространства не оставляют зазоров: шаг вперед одного означает шаг назад другого. Так что делать эти шаги приходится в унисон. А поскольку унисон — это синхронизация высокой частоты, соседствующе-враждующие идентичности оказываются местами зеркально тождественны.
Несколько иначе позиционируется идентичность по отношению ко «всем». Для нее эти «все» — безликая масса, которая может стать пространством столь вожделенной экспансии идентичности, расширения ее границ. Но это же неопределенное «все» может предъявить фокус общечеловеческий, универсальный, всеобщий — и в этом качестве стать ферментом, растворяющем границы идентичности. Для нее такая перспектива куда более опасна, чем конкуренция с другими идентичностями. Ведь отмежевание — сердцевина этого когнитивного конструкта, его смысл и назначение.
Универсализм подрывает идентичность, соблазняя смыслами, которые может понять и воспринять каждый. Идентичность же предполагает, что таких смыслов попросту не бывает. Вопрос ставится о том, возможно ли в принципе понимание вовне идентичности, сквозь ее границы. Изнутри идентичности такой ответ негативен, хотя степени категоричности могут разниться: от категоричного «никогда» до мягкого «с трудом», «в отношении некоторых» или «при определенных условиях». Отсюда и добровольные ограничения, неловкость при артикуляции реалий чужой идентичности. Так Симона де Бовуар сочла возможным взяться за тему старости и написать одноименную книгу лишь поскольку сама достигла некоего возраста (а именно — 62-х лет), оценив его как достаточный, чтобы судить об этой идентичности.
Вообще-то идентичность в наше время — это расхожая «отмазка» при нежелании понимать другого, легализация шор на глазах. Но даже если это не блок на понимание, то обязательно предубеждение и предостережение. И попытка обойтись своими ресурсами, горизонтами, умом.
Отказ выходить за собственные пределы, естественно, обрубает дороги в будущее. Более того, он закрывает путь к любым изменениям. Приверженность своему замыкает на наличествующем. По результату же — даже не на настоящем, а на прошедшем, оформленном в лучшем случае историей, а чаще памятью. И это еще один фактор конфликта с универсализмом, традиционно обращенным в будущее.
Развитие в рамках идентичности всегда проигрывает соответствию образцам. То есть, по сути, — культуре. Культурой своей идентичность гордится, и только память может соперничать с культурой в этой иерархии ценностей. Да еще язык.
Идентичности говорят на разных языках, даже когда азбуки этих языков совпадают. И все же перевод возможен. При нужде в таком переводе очень кстати оказываются агенты либерального универсализма, с их верой в благо толерантности и плюрализма. Под их зонтиком (и с их фасилитацией) идентичности красуются друг перед другом как партии в либеральном парламенте. Создают коалиции, дебатируют, ищут компромиссы — то есть, некоей нейтральной территории, где ни одна из идентичностей не всевластна. Это конструктивный вариант их позиционирования, но не единственно возможный, к сожалению.
В моменте абсолютизации идентичности, когда она заступает собою все иные организованности и принципы человеческого общежития, наступает ее злокачественное перерождение. Это — ресентимент, возведение интересов собственной идентичности в Абсолют, когда весь окружающий мир этой идентичности оказывается должен. И прежде всего мир должен быть поставлен перед этим фактом, то есть необходима эмоциональная презентация претензий. Недостижимость возмещения таких «долгов» провоцирует сложную гамму злых чувств — обиды, зависти, подозрения, жажды мести. Такие эмоции в норме не поощряются по причине своего разрушительного характера, но идентичность провозглашает их святыми и благородными. Здесь человек, культивирующий эти эмоции, чувствует себя не выгодополучателем, а солдатом справедливости, то есть получает индульгенцию на них.
Да и сложно упрекнуть в заангажированности тех борцов за справедливость, которые защищают не свои идентичности. Так, «невидимый пакет незаработанных активов» белого человека подвергла разоблачению вполне себе белокожая Пегги Макинтош. Ее вклад в теорию привилегий призван был компенсировать несправедливость по отношению к тем, кто таким пакетом не обеспечен. В счет пошел даже цвет пластыря, белый по умолчанию. Аргументом в пользу теории привилегий стал призыв «почекать свои привилегии» –— ведь каждый, если как следует поищет, что-то да найдет. Подтвердив тем самым норму претензий одних идентичностей в отношении к другим, ресентиментальную по существу.
Кризис великих нарративов обнажил уязвимость универсализма. Эту-то брешь и атакуют идентичности, партикулярные по существу. Эта тенденция отрефлексирована в историографии, где активность идентичностей — гендерных, расовых, классовых — отвоевывает пространства научного знания. Как справедливо заметила Джоан В. Скотт, женская история не просто бросает вызов мужской истории; она, кроме того, бросает вызов претензиям любой истории на знание всего, и завершенности, и самоприсутствия объекта истории — универсального Человека [2].
Идеи универсальной общечеловеческой идентичности будоражат воображение, но это неизбежное contradictio in adjecto. Эта идея противоречит наполнению когнитивного конструкта, который создавался совсем для другого, а именно — для обособления. И потенциал его воздействия на данный момент не выглядит исчерпанным до конца.
Примечания:
- Про схвалення Довгострокової стратегії розвитку української культури — стратегії реформ / Розпорядження Кабінету міністрів України https://www.kmu.gov.ua/npas/248862610
- Скотт Дж. В. Жіноча історія / Нові підходи до історіописання / упоряд. П. Берк. К.: Ніка-Центр, 2010. С. 70.
Оформление — “Футбол” Эстер Хаммерман (источник).