Рождественские праздники — и Рождество Христово, и рождение Нового года (и по юлианскому, и по революционно-григорианскому, и по китайскому календарям) — крайне важный ритуал модернизированнго человечества. Репрессированное «суперэгом» Модерна желание личного если не бессмертия, то возрождения возвращается в жизненный мир современного человека чередой праздников, позволяющих взрослым побыть детьми, аскетам — обжорами, трудягам — лентяями, несчастным — счастливыми, либералам — консерваторами, современникам — традиционалистами, а одиноким — еще более одинокими, пережив позыв к коллективности.
Судя по тому, что обсуждали в уходящем году отфейсбученные, перетвиттенные и законтаченные сообщества восточной Европы, моих земляков-современников беспокоит аутентичность рождественских праздников. Кто-то видит в постсоветской ритуальности Рождества возвращение в клерикальный премодерн. Кто-то уверен в советском изуверстве новогоднего несвященнодействия. А кто-то подозревает во всех этих праздниках заговор консьюмеркапиталистов. При этом рефреном звучит: а вот в исконно-аутентичной родовой эре (то есть, до Революции и до Первой мировой) было совсем иначе.
Что ж, давайте посмотрим на рождественские праздники глазами человека начала ХХ века. Каков был сплав эмоций и визуального представления Рождества и Нового года в первую декаду 1900ых? Что было в посланиях и пожеланиях наших — не в пример более элегантных и идеалистичных — прадедов-прабабок?
Об этом могут рассказать поздравительные открытки. Они не самый надежный источник, если помнить скептическое предупреждение об открытках Жака Деррида. Но воды памяти из этого источника куда чище базовой субстанции современных сетевых споров и медийного сикофантства.
— Возможность попробовать внедриться в эмоционально-эстетический опыт дореволюционного поколения предоставила мне случайность. Мои давние знакомые, чья семейная переписка шла между прабабушками из Киева, Варшавы и Севастополя в 1899-1913 годах, поделились сканами открыток. С их согласия я публикую тут часть этих фотографий [1] и мой анализ их посланий.
Первое, что в этих визуальных посланиях бросается в глаза — ощущение родства праздников, выливающееся в представление о единстве праздничного сезона, обещающего изменения — и при этом намекающего, что эти изменения к лучшему.
Вот пример эмоэстетического оформления такого ощущения сезона. Зимняя замершая природа, традиционный пейзаж и петлистая дорога ведущая в неведомое. И при этом, обязательное магическое действие поздравления — пожелания добра и света, своего рода омаж лучшему в нас и дарение этого лучшего ближнему. Это — воля к свету во время года с явным дефицитом присутствия Солнца.
Но при этом сохранялась и разница между двумя полюсами праздничного сезона — Рождеством и Новым годом, которая подчеркивалась оформлением контекста поздравительных иллокуций и перлокуций.
Так, Рождество отсылает сразу ко всем традиционным контекстам рождения и возрождения. Прежде всего, праздник связан с таинством рождения Христа. Но визуальный фокус — не на религиозном, а на Даре, на приношении даров, где роль волхвов могут исполнять и сами люди (явный призыв поучаствовать в экстасисе мистерии).
Тема Рождества Христова прямо переплетена и с рождением человека. Эйджизм этих открыток впечатляет: главные герои сезона — дети (= рожденное человечество). Кроме них фоновым героем выступает семья как онтотеологическое трансперсональное единство.
И конечно, праздник Рождества Христова имеет богатую религиозную и традиционно-церковную символику. Богомольцы, побируши и церкви присутствуют на многих рисунках поздравительных посланий.
Визуальность новогоднего праздника, при многих общих с Рождеством эстетических полутонах, гораздо более посюсторонняя и телесная. Время этого праздника — человечно и измеримо, без тайны, но с надеждой на достижимое рукотворное счастье.
На многих новогодних открытках сделан акцент на богатстве, представленных в образе золотых монет (что отсылало к тогдашнему коммерческому опыту восточных европейцев), и на суеверном символе счастья — на подкове.
Также новогодняя иконография легко совмещала языческий символизм, выраженный в четырехлистых трилистниках и желудях, с технологическим прогрессом — автомобилями, паровозами и аэропланами.
Эрос барочной модернизации, заложенный в новогодние торжества «птенцами гнезда Петрова», оказался живуч вплоть до Первой мировой войны. С этим же началом прогресса в петровских карнавальных попойках, видимо, связана и ироническая телесность, изображаемая в новогоднем «свинстве».
Да, отдельно — и не без удовольствия — огорчу тех, кто грешит, называя Деда Мороза «совком». Ваша ревность к Великому Отцу понятна, но по отношению к Деду Морозу — неуместна. Он — и до-, и пост-советский царь всего сезона наряженных елок.
Весь сезон правления Деда Мороз — это время экзистенциального равенства людей, выражающегося в способности делать Дары, утверждая солидарность живущих, невзирая на племенные, поколенческие и социальные различия. Тут, пожалуй, самым радикальным примером является эта открытка.
Рождественские праздники, наверное, отличный повод слиться в койнонийном порыве с доброй волей сезона и опытом подведения итогов традиционно тяжелого года, желая всем живущим «кузов здоровья» и добра, которые нужно бы — находя общий язык, Койнэ’-κοινὴ — передавать далее по кругу жизни круглый же год. То есть, длить добро, переданное нам нашими предками — от надрасово-внеклассовых прародителей Адама и Евы до свидетелей страшного ХХ, — добро, которое мы обязаны с бережением передать нашим потомкам.
Светлых Рождеств и счастливых Новых годов, друзья!
Примечания:
1. Часть отсканированных открыток были слишком повреждены. В этих случая я воспользовался их копиями, найденными в мировой сети.