Модерность ― не историческая эпоха. Это ― исторически случайная ситуация, при которой бытия, Дазайны и сгустки коллективных осадков, смыслопорождений ушедших в небытие поколений оказались в откровенном соприсутствии. Это соприсутствие уникально, ибо кроме иерархической коммуникации (социальности) предполагает возможность равенства в общении и существовании (публичность).
При всей разнице (а подчас и несовместимости) интерпретаций модерности у Гегеля, Вебера, Хабермаса, Баумана или Эйзенштадта, ― у них всех присутствует одна фундаментальная нормативная интуиция: модерность связана с появлением и развитием публичной сферы. Именно тут, в публичном пространстве, человеческим существам дан шанс на творческую самореализацию себя, на выявление себя без диктата извне и на встречу с Другим таким же. Впервые за долгую историю человечества в условиях модерности Дазайн может быть самим собой в сообществе равных.
Публичная сфера позволяет Дазайну ― бытийствующему индивиду ― самореализоваться, выбирая из многих возможных форм и содержаний в выражении и познании себя и других. И так до момента своего неизбежного, смыслообразующего индивидуального конца. Самоположение, самоистолкование и переистолкование себя, Другого, других, мириада традиций и мира в целом ― это и есть дар публичного открытого пространства.
Вместе с открытой публичной сферой возникает и сокровенная сфера приватности. Тут многотравье культур и традиций воспитывает Дазайн и делает индивида больше, чем единица, не подрывая при этом его равенство и достоинство в публичной сфере.
В нормативном понимании, модерность ― это онтологическая ситуация со-бытия публичности и приватности, дающая современному человеку и коллективам возможности одиночества, общения, равенства, родства и принадлежности.
Существование в таком богатом выбором мире ― привилегия и проклятие. Привилегия, ибо до поломки архаики и возникновения ситуации модерности, тысячи поколений не имели богатства такого выбора и такого шанса на самореализацию. Проклятие, поскольку богатство выбора ― это труд, посильный для немногих; это доблесть, на которую готовы не все. Уют коллективной, самозабвенной принадлежности куда более заманчив.
Модерная дифференциация на публичную и приватную сферы крайне нестабильна. Ее постоянно подрывает альтер эго модерности ― социальность. Социальность ― это нарушающая границы приватности и публичности сила, которая делает невозможной публичное равенство и инструментализирует интимность приватного. Социальность принуждает к присутствию в иерархии, где гегемонные надстройки подрывают экзистенцию индивидуального и вынуждают Дазайн быть частью стаи. Эти стаи (биополитически оформленные коллективы ― племена, этносы, нации, классы) присутствуют, но не существуют без инвестирующих в них свое существование Дазайнов. Эти стаи измеримы, символически выразимы, стилистически и вкусово навязчивы. Социальность может бытийствовать, только включив Дазайн в свой порядок бесконечного неравенства.
Радикальные примеры победы социальности над публично-приватным балансом ― это нацизм, сталинизм, этнонационализмы. Этот же подрыв происходит в описанной мной взаимной колонизации Системы и Жизненного мира в современных восточноевропейских обществах.
Онтологическая особенность социальности ― ее трансгрессивная природа, ее принуждение Дазайна к небытию. Она не столько о живых, сколько о мертвых. Социальность «присутствует» в виде человеческих стай, молящихся на зомби. Для них равенство неприемлемо. Для них справедливость ― это справедливость для умерших предков, для фундированных ими стай. И чтобы стать особью стаи, достойной справедливости, Дазайну должно «пасть жертвой» во имя зомбиколлектива.
Единственное, что живет в социальном, ― это анонимные трансгрессирующие инстанции, питающиеся жизненной силой отказавшихся от себя (в присоединении к стае или в саможертвовании) Дазайнов.
Таким образом, трагизм ситуации модерности состоит в фундаментальном выборе между доблестью существовать в мире соприсутствия публичного и приватного, либо соскользнуть в нежить социальности.
Я подозреваю, что философия возникает как аисторическая практика фундирования публичного пространства вокруг себя. Доблесть Гераклита, Пифагора или Эпикура состоит именно в этой, пусть неуместной и несвоевременной, доблести предлагать существование в равенстве тут и теперь. Философ ― самозваный гардиан публичности, наглец, дерзающий мыслить до конца, до самого небытия и за него. И конечно же, он/она ― враг социальности.
Нашей эпохе также не чужды уроки философской доблести. Мераб Мамардашвили, затравленный патриотическим активом, учил: философ ― это «шпион бытия», работающий в мире наличных социальностей. Быть философом значит: подрывать социальные гегемонии, «портить молодежь», критикуя «племенных богов»-левиафанов, превращаться в малыша, указующего на позорную наготу власти-иерархии, и бодхисатвиально напоминать впавшим в социальность Дазайнам на возможность возвращения к себе.
Фотография из книги М.Минакова “Фотософия”