Максим Горюнов

Часто думаю о том, что греческую философию понимают совсем не так, как надо. По крайне мере в обществах, где демократии никогда не было, а была просвещённая (иногда не очень) деспотия. Или в тех обществах, где демократия есть, но совсем юная и неопытная, с большим опытом просвещенной (иногда не очень) деспотии в недавнем прошлом. У тех, кто из деспотии, философ — это такой отвлечённый мечтатель, человек вне города, вне людей, вне общественной жизни. Как монах примерно. В просвещенных (иногда не очень) деспотиях, философ и вообще интеллектуал — это всегда монах, евнух и скопец. Так оно безопасней для его здоровья: просвещённые (иногда не очень) деспотии не очень любят когда рядом есть кто-то, просвещённей их. Деспотия на то и деспотия, чтобы быть единственной во всём. Даже когда речь идёт о разуме и свободе. Но в Греции было не так. Мыслящие скопцы в Греции конечно были, но не вынужденные, а сознательные: как результат увлечения мистической частью египетской культуры. Греческие философы жили в городах и были вовлечены в их политическую жизнь. Они ежедневно были среди людей, в толпе, в гуще. Ничего монашеского в них не было. Они говорили, кричали, ругались, ненавидели, увлекались. Ритм жизни греческого города — от тирана к демократии и потом обратно к тирану. Когда в городе демократия, философы обличали кретинизм своих сограждан. Когда в городе был тиран, философ обличал его кретинизм. Были два момента, когда философы никого не обличали: когда граждане, собравшись с силами, сносили тирана и когда демократический кретинизм, дойдя до кипения, убеждал граждан, что нужно на время забыть о демократии и поставить над собой умного кризисного менеджера с большими полномочиями, чтобы он нашёл хорошие решения для общих проблем. Освобождение общества от тирана и избранние умного кризисного менеджера — это были моменты ликования, надежд, веры в друг друга. В такие моменты философы скорей всего были на стороне большинства. Оба эти момента со временем приводили город к очередному краху: демократия оборачивалась хаосом мнений и адом на земле, а умный менеджер быстро входил во вкус власти и становился тираном. Философы были внутри этого всего и не на последних ролях. То, что люди из просвещённой (иногда не очень) деспотии, называют греческой философией, было не в центре их жизни, а на периферии. Придумывать «первоначало» или слагать гимны о ничто философы начинали чтобы прийти в себя от политической жизни. Философы тоже выгорали, они ведь люди. Когда тирания слишком сгущаюсь или когда демократия балансировала на грани хаоса и войны всех против всех, философы время от времени запирались дома и искали себе стороннее занятие, чтобы дать отдых уму и чувствам. Настоящая греческая философия — она в политическом. В том, как философ вёл себя в отношении кретинизма уважаемых сограждан и в отношении самовластия тирана. Как он боролся и с тем и с другим. И особенно в том, как держался во время травли: и тиранической, и демократической. В этом смысле, конечно, речи Сократа на суде против него, который был по сути травлей — это, возможно, самый важны философский трактат. Понятно, что с точки зрения подданных просвещённой (иногда не очень) деспотии, эти речи ничего не стоят. Более «философскими» им кажутся громоздкие эзотерические и во многом абсурдные трактаты Прокла, Плотина, Дионисия Ареопагита. Причина в общем очевидна: политическим скопцам нужны потусторонние миры. Только в потусторонних мирах они могут свободно рассуждать. В демократии же — то есть, на родине греческой философии — потусторонний мир не нужен. Его место занимает рынок, он же площадь общественных собраний, на которой можно выступить по любому поводу и при желании запустить в публику гнилым овощем, подобранными тут же.


В оформлении использован элемент работы Арсена Савадова “Игрушки” (источник).