Галина Русецкая


О вполне зримых характеристиках остроты — краткость, компрессивность, совмещение несовместимого, амбивалентность смысла, удовольствие в качестве эффекта и т.д. — писал Фрейд [1] в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному». Специфически «лакановский» анализ острот касается означающего, желания, расходящихся тропов требования и потребности.

Сделав вид, что статус означающего, прописанный Лаканом [2] через анализ остроты, общеизвестен, попробуем обозначить ряд проистекающих отсюда следствий, небесполезных для понимания положения дел в области общественных дискуссий, когда призыв к поиску точных слов обнаруживают в зоне возможности или даже необходимости. Автор этого текста не подписывается под такого рода призывами в силу неустранимых структурных причин. Острота — это провал повестки, отведение в сторону, долгожданный портал в область неявного — неартикулируемого, но значимого — желания. Желание в свою очередь — не путеводная звезда, а крайне специфический императив, следовать которому означает, скорее, пребывать в недоумении, подвешенности, по ту сторону стратегии.

Острота ускользает от кода, от той связки означающих, что произвели на свет достаточно означаемых. Она как будто призвана обнаружить исток означающего, его случайный характер, явив нечто новое как хорошо забытое старое. Так, шутка «она обогородилась» содержит три смысла во взаимном наложении: она долго работала на огороде (1), труд облагораживает (2), она – Богородица (3). Здесь никуда не деться от падения в зазор между бытописанием, пафосом и эпосом. Пустотность и безосновность речи являют себя в остроте благодаря статичной многослойности смыслов, в то время как смысл — это предсказуемая траектория на размеченной территории. Острота гибнет, как если бы смысл ее был в мимолетности и способности лишь оттенить тяжелую поступь хода вещей в знакомом поле дискурсов, — невозможно все время шутить.

В то же время остроумие сегодня — чуть ли не обязанность говорящего, по меньшей мере ирония характеризует спикера как рефлексирующего и умеренно дистанцированного от содержания высказывания. Тем более затребуется ирония, если она напрямую касается высказанного кем-то другим. Кроме того, что острота подвешивает смысл высказывания, она колет. Остроте нельзя противопоставить прямой ответ: изгиб и захват с другой стороны продлевают не совсем эквивалентный обмен. В этом контексте можно биться головой о стену (языка) в поиске нужных слов, — таковые в любом случае на уровне означающего распадаются, дезавуируя галлюцинацию о точности высказывания.

Ирония и сарказм прописались в речи современного субъекта. Тем хуже для патетики. Другое дело — определить черту, где становится не смешно, то ли от избытка «йумора», то ли от тоски по однозначности и всеми разделяемому смыслу, который действительно разделяет, а не объединяет, именно поэтому в войне «дискурсов» часто используются одни и те же риторические фигуры. Однотипные речевые ходы — это уровень языка, на котором дискутанты, не желая того, «примирились», а потому не могут себе позволить принять во внимание другую сторону, подспудно требуя и от визави держаться чего-то принципиально иного. Это само по себе может порождать комический эффект, но не для дискутирующих. И обратно, — обмен остротами в рамках общей игры, объединяет на уровне принятия ее негласных правил, сколь бы колкими ни были шутки. Может быть, ирония проседает и все становится серьезным, когда тревога обнажает недостающее означающее (место отсутствующего означающего), означающее желания? Если бы можно было ответить на вопрос «чего ты хочешь?», когда он задается прицельно, то растерянность не накрывала бы потенциального носителя ответа, и не приходилось бы отшучиваться.

Как это ни покажется парадоксальным, остроумие соотносимо с косноязычием. В обоих случаях болтовня сбоит, желание заявляет о своем существовании. Однако нужно постараться, чтобы сформулировать идею о связи остроумия и косноязычия. И в косноязычии, и в остроумии проявляется отказ от конвенционального высказывания, привычная сцепка означающих сбоит, субъект уклоняется от прямого ответа на требование Другого, подразумевая однако наличие такового где-то за пределами собственных дискурсивных возможностей.

Сублимационный ход остроты состоит в неочевидности пространственной конфигурации, которая затрагивает уровень распада (связи означающих), с тем чтобы проступил новый сюжет. Абсурдистская составляющая латентно присутствует во всяком высказывании, острота ее акцентирует и помещает в условно приличествующую моменту упаковку. Есть вид острот, удовольствие от которых смазывается эффектом «понижения образа». Другой вариант: тревожащая амбивалентность сказанного направляет получателя остроумного сообщения в сторону дисфории. Распад означающих, которые субъект худо-бедно собрал и выстроил вокруг или поверх места отсутствующего означающего, дает о себе знать в качестве возможности, вызывает подозрение в том, что непоправимое может случиться в любой момент. Пройдя по касательной, но не затронув уровень распада, жест сублимации работает на реконфигурацию означающих; острота повторяет этот ход в миниатюре.

Не разворачивая в полном объеме всю аргументацию, ограничимся упоминанием формулы «в психоанализе этика — это эстетика» (безусловно, речь идет не о красивости как таковой, а о напряженном сосуществовании «хорошей формы» и измерении за ее пределами). Рассуждая об остроумии в контексте эстетической свободы, Фрейд цитирует Жана Поля:

«Свобода дает остроумие, а остроумие дает свободу». [3]

Это свобода в ее радикальной форме. Субъект, порождающий остроту, причастен к радикальной же случайности той или иной сцепки означающих, наделенной впоследствии моральной ценностью. Просвет в остроте позволяет подвесить правила существования в рамках того или иного дискурса, не отменяя их. Острота имеет индивидуальный характер, но удостоверяет ее качестве таковой инстанция Другого [4]. То же можно сказать и о любом сколько-нибудь экспериментальном письме.


Примечания:

  1. Фрейд, З. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб: Азбука, 2015.
  2. Лакан, Ж. Семинары. Книга 5. Образования бессознательного. Москва: Гнозис/Логос, 2018.
  3. Фрейд, З. Там же, с. 9.
  4. Лакан, Ж. Там же, с. 27.

Оформление — картина «Портрет Стефи Ланги» Рене Магритта (источник).