В этом тексте я хотела бы представить вниманию читателя сюжет, связанный с проседанием Закона и законности. Здесь же я намечу определенного рода топологическую модель, позволяющую выйти за пределы моралистической (публицистической) перспективы, к которой тяготеет аналитика, ангажированная моментом. Соотнесенность с актуальной повесткой (политическим кризисом или революцией в Беларуси) может разворачиваться с разнящихся позиций. Меня интересует та, что позволяет продлить концептуализацию или, по меньшей мере, удержать теоретические рамки проекта, который не нуждается в адаптации и «пояснении через примеры».
1. Речь пойдет о связи Закона в качестве черты, отделяющей культурный порядок от условно природного или нечеловеческого с одной стороны и многочисленных регламентаций социальной жизни с другой.
2. Более широкая рамка заявленной тематики – проблема исчерпанности философского проекта, порождающего галлюцинации за счет пронесенного контрабандой наслаждения философа.
Остановимся подробнее на этих двух топиках и поясним логический переход от одной к другой.
Статус Закона определятся через возможность нарушения, в этом заключается его либидозная привлекательность. Этот известный тезис опирается на мифологему убийства праотца, положенную Фрейдом в основание Эдипова комплекса. Подоплёку все знают: братья убивают отца, поскольку тот не знает границ собственного наслаждения. Тем самым границы устанавливаются. Убитый отец порождает чувство вины и является залогом учреждения Закона — черты, проблематизирующей наслаждение и одновременно его заводящей. Речь идет о запрете на инцест и регламентации сексуальных связей. Смысл этой мифологемы не воспроизводится Фрейдом ни как историческое свидетельство неких общинных обстоятельств, ни как концепция. Это миф, вполне рабочий, поскольку через означенную драматургию можно зафиксировать положение вещей, с которыми вынужден иметь дело всякий субъект.
Никакой особенной статуарности в деле отправления законности (в смысле пра-Закона, очерчивающего культурный порядок) мы не получаем. Закон как будто нужно переучреждать всякий раз заново, поскольку он касается феномена наслаждения, реализуемого благодаря запрету на полноту реализации. Изгнанное через дверь наслаждение возвращается в окно. Здесь мы имеем дело с топологической моделью, которая не подлежит преодолению, снятию, – с ней можно работать, находясь внутри нее. Преобразование возможно через производство дополнительного измерения, подобно тому как лента Мебиуса трансформируется в бутылку Клейна [таким же образом в рамках феномена меланхолии неразличимость с объектом, подвергшись концептуализации, сменяется различимостью, но это сюжет для другого текста].
Падение в ситуацию «вне Закона» структурно всегда имеет место. Это не эксцесс, а та «ненормальность», которая позволяет существовать норме, норме права в том числе. В определенный исторический момент это падение становится более очевидным. Под отправлением «законности» актуализируется подстрочник, логика которого не стыкуется с провозглашаемыми нормами права, происходит проседание смысла, когда уместно сказать: «ты провозглашаешь это, но хочешь провозгласить нечто совсем иное». В этой ситуации подсвечивается наслаждение, вызванное провалом закона, его устранением. Но не стоит понимать этот провал буквально, всегда остается сцена, на которой всякий субъект прочитывает разрыв между правопредписанием и правоприменением, следовательно, закон не может не действовать. Еще точнее, мы видим существенное расхождение сцен: сцены отправления законности и подоплеки этого отправления. Отсюда и нарастающее ощущение абсурда, распада («распалась связь времен»). Подоплека имеет непосредственное отношение к области реализации наслаждения, а оно в свою очередь завязано на грезу об отсутствующем Законе. При этом сама греза ничем не обнаруживает себя в сознании, выводима она лишь клинически.
Стоит оговориться, что Закон в качестве пра-табу, очерчивающего культурный порядок, и свод многочисленных регламентаций социальной жизни — не одно и то же. Но метонимическую связь первого и последних вполне можно обнаружить. Так, на уровне речевых практик, включающих в частности понятие преступления против человечности реализуется отголосок фундаментальных пра-табу. Эта связь не выводится исторически или генеалогически, она дана структурно — в виде фундаментального запрета, за которым маячит не менее фундаментальная проблема. Ситуация, когда правоотправители цепляются за мелкие формальные предписания и игнорируют нормы по-крупному, высвечивает проблему вывалившегося наслаждения, наслаждения в психоаналитическом понимании, о котором писал Фрейд в «По ту сторону принципа удовольствия».
Здесь уместно сделать переход к наслаждению философа, порождающего галлюцинацию за счет отождествления бытия и мышления. Именно так разворачивает критику философии Бадью в работе «Филиация и сексуация философии». Галлюцинирующее мышление порождает картину «реальности», возможную за счет неучтенного наслаждения философа. Иными словами, есть некий выпавший элемент (наслаждение), который поддерживает эту «реальность» в режиме фантазма или фигуративной конструкции. В рамках такого рода фантазма Закон или законность как будто могут быть помыслены содержательно, объяснены как нечто очевидное. Однако как социальные конфликты, так и социальный креационизм обнаруживают несостоятельность такого фигуративного, «понимающего» подхода. Насилие в этом контексте является завершающим аккордом веры в «реальность» (она же фантазм), возвращением неучтенного наслаждения. Ту же роль играет и абсурд.
Психоанализ в отличие от философии за точку отсчета берет наслаждение, незамеченное философом, открывая тем самым поле для прописывания разных логик сексуации или способов справиться с наслаждением с помощью символизации.
Посильная задача, которую можно ставить, находясь в ситуации проседающего закона и соблюдая психоаналитическую рамку, следующая: необходимо задать контур возможного мыслительного хода, способного избежать построения очередного фантазма, в рамках которого буква Закона и наслаждение могут непротиворечиво соотнестись. Задача максимум — обнаружить новый виток в области проседания Закона и возможные эффекты его переутверждения.
Стоит проакцентировать, что имеет место своеобразная цикличность, подразумевающая проседание законности, с тем чтобы переустановить Закон. В деле переустановления важен прирост. Этот прирост может быть только в области смысла, порожденного с целью справиться с наслаждением. Нельзя заставить работать закон, можно обнаружить новый ракурс и переписать область несовпадения содержательной части закона и способа отправления законности. На эмпирическом уровне работает та же логика: только ситуация дезавуированной (просевшей) законности подвигает воссоздать ее. Прирост здесь заключается и в осознании того обстоятельства, что ни Закон, ни законность не даны как нечто незыблемое, но одновременно заявляются как таковые.
Проседание законности само по себе намекает на возможность выхода на новый круг ее понимания. Однако этот потенциал сам по себе не перекрывает следования проторенному фантазматическому пути: можно по-прежнему требовать совпадения буквы закона и «нужного» расклада в деле субординации. Небольшая подвижка может случиться, если пафос речи о законности сменить на искушенность речи, в которой заостряется это несовпадение, проблематизируется сам дискурс о законности как о чем-то вершащемся с точки зрения универсальной справедливости, или, иными словами, правотправителю удастся продуктивным образом подвесить самоочевидность приговора.
Может показаться, что в ходе этих рассуждений нивелировалось измерение наслаждения. В действительности правоотправитель, выносящий провластно ангажированный обвинительный приговор, действует, скорее, в рамках рутинного делопроизводства, — здесь, как кажется, нет места какому-то персонально переживаемому «наслаждению». Он, судя по всему, не проблематизирует область наслаждения и способ справиться с ним. Однако на структурном уровне наслаждение присутствует именно в качестве покрываемого плотной завесой рутинного делопроизводства и заезженного языка. Переход на качественно иной уровень отправления законности — это, прежде всего, проблематизация связи законного и незаконого. В этом смысле судья — тот, кто взваливает на себя ношу переописания человеческой ситуации ни много ни мало. Здесь, безусловно, работает тот фактор, что это переописание дано как подстрочник, а судья его покрывает, опираясь на удобную в данный исторический момент формализацию или же, напротив, продуктивным в этическом смысле образом проблематизирует самоочевидность метонимической связи пра-Закона, маркирующего человеческий порядок с одной стороны и актуальное нормотворчество с другой.
Критика философского проекта, развернутая в названной выше работе Бадью, была упомянута, лишь для того, чтобы обозначить широкий культурный контекст, в рамках которого заблуждение/спекуляция относительно возможности совпадения буквы закона и закона как организующего принципа помещается в область галлюцинирующего сознания или фантазма. Топологическое мышление же исходит из невозможности этого совпадения, оставляя в качестве условия возможной подвижки необходимый нырок в область, где проводится черта между законом и беззаконием.
Фотография: кадр из фильма Кшиштофа Кесьлевского “Три цвета: красный” (1994; источник).