Интерес к трагическим события прошлого, наблюдаемый в последние десятилетия, — довольно сложное и противоречивое явление. Едва ли его можно свести лишь к необходимости публичных коммемораций, усиленных все возрастающей «чувствительностью» к страданиям соплеменников и/или представителей различных миноритарных групп (этнических, религиозных, культурных). Скорее здесь наблюдается констелляция различных факторов и процессов, актуализируемых во все более сужающемся горизонте неопределенного будущего — будущего, которое сегодня скорее напоминает что-то уже когда-то случавшееся и не предвещает чего-то радикально нового.
Впрочем, в данной заметке речь пойдет не столько о специфическом духе времени и постапокалиптических настроениях, сколько о ситуации, сложившейся в современной историографии, а именно об отношениях между различными подходами к написанию исторических текстов. Схематично, можно выделить три подхода историописания — аналитический, дидактический и аффирмативный. Первый подход, свойственный научной историографии, нацелен на изучение прошлого во всей его полноте, следуя детально разработанным эпистемологическим и методологическим стандартам. Несмотря на множество направлений и подчас жаркие дискуссии между представителями разных теоретических предпочтений, в научной историографии по умолчанию существует консенсус относительно того, какие цели и задачи преследует историческая наука. Безусловно, всегда существовало некоторое идеологическое давление на историков (вспомним злоключения советской историографии) и неоправданные общественные ожидания. Тем не менее объективность и беспристрастность, — в той мере, в какой они достижимы в социогуманитарных дисциплинах, — остаются определяющими «добродетелями» и/или регулятивами исторической науки. Сложнее дело обстоит с дидактическим подходом, поскольку само возникновение национальных историографий в Европе XIX в. едва ли отличимо от преследования идеологических целей. В те времена историописание претендовало на роль наставника, призванного на примере значимых исторических событий предложить образцы для подражания, консолидировать сообщество и указать путь к национальному величию и процветанию. Классическими образчиками данного подхода можно считать работы О. Ранке, Ж. Мишле или Т. Карлейля. И лишь позднее, по мере становления социальных дисциплин, сложились условия для возникновения научной аналитической истории. Впрочем, и сейчас для многих историков не зазорно совмещать оба подхода, полагая это своим гражданским долгом. Так или иначе дидактическая историография ставит во главу угла формирование определенного мировоззрения у подрастающего поколения (и не только), подчиняя написание истории императивам всеобщего образования и гражданского воспитания.
Отличительной особенностью аналитической историографии является многообразие концепций и направлений, переориентировавших в XX веке исследования с изучения «судьбоносных» исторических событий на анализ, казалось бы, малозначительных процессов и практик. Начиная со «Школы Анналов» с ее интересом к социальной истории, данная переориентация содействовала становлению множества новых направлений — истории повседневности, истории тела, истории окружающей среды, гендерной истории, региональной истории и т.п. В отличие от событийной истории новое историописание почти не связано с политикой и явно дистанцируется от дидактических и идеологических задач. Тем не менее его исключительное внимание к деталям и структурам позволило более обоснованно и намного убедительнее прояснить причинно-следственные связи и мотивации без отсылки к метафизическим концептам и метанарративам.
Однако, взрывное развитие социальных дисциплин и аналитической историографии, как оказалось, во многом было связано с чрезвычайно благоприятными социальными и политическими условиями послевоенной Европы. Иными словами, подобный взлет социальных наук стал возможен лишь в условиях государства всеобщего благосостояния, с его вниманием к существующим социальным проблемам, а потому и с их исследованием. По мере сворачивания режима Welfare state, сопровождаемом заметным сокращением государственным расходов на образование и научные исследования, социогуманитарные науки оказались в весьма сложном положении. Не благоприятствовала им и политическая конъюнктура — исчерпаность утопических энергий, по меткому выражению Ю. Габермаса, поспособствовала развороту в сторону политик идентичности и небеспристрастной, но в целом справедливой критике тоталитарных проектов ХХ ст. Привлечение внимания к жертвам коммунистических и националистических режимов, в свою очередь, оказало существенное влияние на историописание, поскольку возрос общественно-политический запрос на аффирмативную историографию. Для последней, обогащенной инструментарием бурно развивавшихся до этого социогуманитарных дисциплин, трагические события прошлого стали привилегированным объектом исследования. Событийная история вернулась, но это преимущественно история трагедий (Холокост, Голодомор, массовые репрессии и т. п.) и жертв. Более того, это история, тесно связанная с коллективной памятью и зачастую с национальной политической повесткой, примером чего может служить ситуация в посткоммунистических странах Центральной и Восточной Европы. Критика коммунистического прошлого на фоне двусмысленных отношений европейской левой к путинскому режиму превращает историческое прошлое в арену политической борьбы, что едва ли способствует беспристрастным исследованиям. С другой стороны, в посткоммунистических странах происходит слияние дидактической и аффирмативной историографий, коль скоро коммеморация жертв советского тоталитаризма способствует национальной консолидации в актуальном противостоянии с Россией.
Подытоживая, стоит отметить, что текущая социально-политическая констелляция оказывает скорее пагубное влияние как на исторические исследования, так и на саму коллективную память. Безусловно, сейчас намного больше свободы у исследователей, чем в советские времена, хотя, принимая во внимание законы о декоммунизации, с этим тезисом не все согласятся. Тем не менее, сокращение преподавания социогуманитарных дисциплин в системе всеобщего образования, впрочем, как и поддержки научных исследований, ожидаемо не лучшим образом скажется на представлении об истории в обществе. Наверняка мы будем лучше осведомлены о трагедиях нашего прошлого, но маловероятно, что мы станем лучше его понимать. Трагические события станут для нас отчетливее и ярче, но вот сам исторический контекст окажется размытым фоном.
В оформлении использован элемент картины Иеронима Босха «Корабль глупцов» (1491; источник).