Виктор Малахов


Дело было в те милые моему сердцу времена, когда я преподавал в Киево-Могилянской академии. Одна студентка взялась писать бакалаврскую работу по проблеме свободы у Канта. Вскоре, однако, её увлечение нравственной философией великого кёнигсбержца стало как-то выдыхаться. Девушка обстоятельная, дотошная, работу она дописала, а дописав, бросила мне с укором:

— И где вы нашли у него свободу!..

Я задумался. А в самом деле — так ли уж было верно всегдашнее моё убеждение, что старику Канту удалось, как он хотел, «спасти» человеческую свободу? Под свинцовым-то ярмом категорического императива?! Что это за свобода, если, как сказал другой знаменитый её апологет, мы к ней «приговорены»? Если нам от неё никуда не скрыться? А вот если бы посчастливилось скрыться — тогда, наверное, мы и сказали бы с великим облегчением: «Уф!»…

Нет, понятное дело, Кант, Сартр, хорошо, я не против… И всё же как-то не хочется рассуждать о свободе в категориях деспотизма. По мне, так настоящая, доподлинная свобода — это когда ты и вправду чувствуешь себя при ней свободно, привольно, непринуждённо. Когда ты в ней как птица в небе, как рыба в воде…

Непринуждённость — самое первое, самое, казалось бы, поверхностное определение свободы: делать что-то без натуги, не силком. Между тем, как явственно выступает даже у признанных мэтров философии свободы пренебрежение к этому непритязательному её свойству! Как натужна, — права тогдашняя моя студентка, права, — «моральная свобода» у Канта! Как вымучена порой свобода выбора у писателей-экзистенциалистов, уличающих в ней припёртого к стенке несчастного индивида, словно по протоколам допроса…

«Свобода приходит нагая,
Бросает на сердце цветы», —

где ты, свобода, которой бы действительно можно было дышать? Воздух которой давал бы опорную струю для человеческого полёта? Где тебя искать?

Осмелюсь предположить: везде, где мы, люди, ещё не утратили крыльев, везде, где у нас не угасло желание вдохнуть полной грудью твой, свобода, праздничный воздух.

Уверен: в памяти и воображении каждого из нас так или иначе, под воздействием то ли прочитанных книг, то ли семейных преданий сложился и живёт собственный конкретный образ человека, который при любых обстоятельствах, хоть в лагере, хоть на палубе гибнущего корабля, органически не может не быть свободен. Не может, естественно, до какого-то предела — как говорил Гамлет, пока эта машина принадлежит ему (whilst this machine is to him), ибо с телом, да и духом человеческим можно сотворить многое…

Что позволяет такому человеку сохранять непринуждённость, т. е. полноту свободного самообладания там, где другим это не под силу? К сути нашего разговора имеет, на мой взгляд, отношение лишь один ответ: воспитание. Тот, кто впервые надел фрак или смокинг, едва ли будет чувствовать себя в этом наряде непринуждённо. Так и свободу, я бы сказал, нужно привыкнуть носить; нужно воспитаться в ней — и, желательно, не в одном поколении. Что это значит?

Вос-питание: кормление, насыщение свыше… Что насыщает нашу свободу, из чего ткётся её царственная плоть, где берёт начало её живительный воздух — летучий, надёжный, на который может опереться крыло?

Ясно, что не в прессующем «потоке Бытия», не в «зовах» полоумного Времени. Любовь высоко, да и случится ли ещё с нами любовь? Свет — до него лететь и лететь, а что поддержит в полёте?

«Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять…»

…Кому не приходилось в младые-то годы — а тебе, мой любезный читатель, не приходилось ли и тебе? — читать бесконечные веющие вселенским уютом якобы приключенческие романы? Брести без присмотра неизвестно куда, в теряющую знакомые очертания даль? Собирать в заветной коробочке (старой маминой пудренице, например) разные любопытные вещицы — монетки, значки, — каждая со своей особой историей? Месяцами ждать грядущего праздника, угадывая первые приметы его приближения? Жить этим всем, жить так, как вряд ли когда-то ещё доведётся на этом свете пожить, — без натиска, без нажима, без страха за завтрашний день? Разве что уроки надо сделать назавтра, но это ведь для тебя пустяк. А мир вокруг, полный машин, жуков, самолётов, сапожных будок, птичек, дворов, пожарных со свистками и касками, так приманчив, так много в нём нехоженых троп, уголков, куда ты ещё не заглядывал, отложив это лакомство на потом…

О мой взрослый читатель, знакома ль ещё тебе, памятна ли отвага чтения толстых задумчивых книг, дерзость необязательных поездок — едешь себе и едешь, прижавшись щекой к запотевающему стеклу, и внешняя жизнь рассеянно поворачивается перед тобой то бурёнкой на укромной лужайке, то гулким мостом, то колокольней, величаво проплывающей в зелёном море… Едешь — и никому ты не нужен, никто тебя там, куда ты едешь, особо не ждёт,— а дома-то ждут! И столько всего впереди…

…Вот так, на мой взгляд, и приходит к нам свобода — свобода как непринуждённость, как привычка и право делать необязательные вещи: читать, чтобы читать, ездить, чтобы ездить. Летать, когда крыльям хочется в небо, – будь над тобой хоть ослизлый потолок лагерного барака, хоть дым догорающих времён.

Свобода как предощущение полёта…

…Жизнь трудна. Труд накатывает на нас как волна — и не отпускает, влечёт за собой, понуждает к срочному делу. Но жизнь в жизни — это промедление на нашем трудовом пути: пауза, задержка, насыщающий вдох. Промедление, гасящее напор времени, напор бытия. Жизнь в жизни — это когда у нас нет причин беспокоиться о долге и смерти.

И чувство нетронутого задела там, впереди… Да разве можно этот задел потерять, истратить, покуда ты жив?

…Столько книг, и столько простора, и долгий сон впереди — долгий рассветный сон… День с его неотложными занятиями, его боевым исступлением ещё так далёк — можно летать во сне, можно плакать, натянув одеяло на макушку…

Только толстые книги читать…