Сергей Курбатов

Изгнание — это парадоксальный архетипический сюжет, красной нитью проходящий через всю человеческую историю, которая, согласно библейскому преданию, начинается изгнанием из рая наших прародителей, Адама и Евы. Затем бессмертным изгнанником становиться Каин — первый рожденный на земле человек и, одновременно, первый в истории убийца. Мотив изгнания явственно присутствует уже в «Илиаде» и «Одиссее» Гомера, впоследствии повторяясь во многих великих и просто талантливых произведениях мировой литературы. Изгнание определяет индивидуальные судьбы великих исторических деятелей и творцов культуры, от Платона до Наполеона, от Овидия до Бродского, от Данте до Эйнштейна. Его можно не только толковать языком высокой мифологии, но и рассматривать через имморальные линзы психоанализа. Оно цепляет, побуждает мыслить и сопереживать, берёт нас за живое.

Изгнание может быть не только пространственным, но и временным. Так Средневековая Европа пыталась изгнать Античность, чтобы та потом триумфально возродилась в эпоху Возрождения. Так пытались изгнать из памяти имя поджигателя храма Артемиды в Эфесе Герострата, в результате сделав это имя нарицательным. Так в моей ранней юности времен СССР изгоняли из школьных и университетских программ «идеологически вредных» гениев, таким образом, пробуждая всепобеждающий интерес к творчеству последних. Так пытались изгнать из языка, этого, по выражению Хайдеггера, «дома Бытия», целые народы во время процессов германизации, полонизации, русификации и множества других «-аций» в рамках политики колониальных и постколониальных метаморфоз.

Об изгнании как философской проблеме я всерьёз задумался в августе 2020 года, когда после нескольких месяцев пребывания в Латвии вернулся в Украину, и оказался на карантине. Вместо ожидаемого живого общения с родными и друзьями, а также погружения в нашу привычную повседневность, я оказался на несколько дней изолированным в четырех стенах собственной квартиры, находясь под пристальным контролем бесстрастного приложения «Дій вдома», которое периодически заставляло меня позировать и селфиться для невидимого ока искусственного интеллекта. Фактически речь шла о необходимости доказательства факта своего существования для некой анонимной и виртуальной инстанции, которая далеко не всегда безоговорочно эти самые доказательства принимала. В таком случае приходилось поупражняться в наклонах головы и прочих действиях, прежде чем получить её вердикт: да, это действительно ты, и ты пребываешь в том месте, которое тебе запрещено покидать. Так я впервые пережил своеобразное изгнание из мира киевской повседневности, отчуждения от неё, опыт бытия «здешним» и «нездешним» одновременно.

Второе яркое переживание «изгнания» произошло у меня в момент понимания, что лекции и пары в этом семестре будут проводиться исключительно онлайн. Фактически речь шла о том, что есть шанс ни разу не увидеть своих студентов вживую, а университетская аудитория сужается отныне до размера экрана моего домашнего компьютера. При этом «за кадром» остаётся слишком много значимых вещей, особенно для преподавателя гуманитарных дисциплин. Чем обернётся подобное «изгнание» для университетского образования и его дальнейшего развития, покажет уже ближайшее будущее.

Как уже было сказано, изгнание — это мощный сюжет, архетип и культурная матрица, которые сопровождают как возникновение истории, во всяком случае, в христианском понимании, так и её дальнейшее течение. Наверное, поэтому так заманчиво вглядываться и пытаться мыслить его нынешнюю глобальную ипостась, находя исторические аналогии и параллели и идентифицируя доселе беспрецедентное. Сейчас же можно с уверенностью сказать, что COVID 19 отчётливо разделил наше существование на «до» и «после», и привычный мир, из которого нас вот уже несколько месяцев изгоняет этот микроскопический вирус, стоит на пороге очень больших перемен.