Возможность примирения коренится во взаимности. Не удивительно, что ХХ век породил у нас фундаментальное сомнение в необходимости примирения. Ведь для многих из тех, кто пережил Холокост, массовые убийства или этнические либо религиозные чистки, произошел разрыв с человечностью преступника, который полностью исключает возможность отношений взаимности, а значит и прощения, открывающего путь к примирению. И действительно, с точки зрения справедливости, подобные преступления прощению не подлежат. Соответственно у нас в данном случае нет и не может быть никаких этических обязательств прощать, как нет и никаких обязательств примиряться. Поэтому прощение в подобных обстоятельствах будет всегда «этической авантюрой» (Э. Морин), действием, основанным на гипотезе существования взаимности, в ситуации, когда свидетельств этой взаимности нет.
Примирение крайне редко достижимо, поскольку оно требует радикального переосмысления пережитого конфликта или трагедии. Прошлое постоянно напоминает о себе, она всегда с нами, определяя наши поступки и цели. Предположение, высказанное Ейрин Моббек, что «примирение является способностью каждого человека жить так же, как и до конфликта, без страха и ненависти», представляется ошибочным. Опыт трагедии, опыт конфликта или репрессивного правления навсегда меняет тех, кто его пережил. После этого «жить так же, как и до» крайне сложно, если вообще возможно. Так что ценность примирения заключается не в том, чтобы отрицать или забывать пережитый опыт, а в том, чтобы вывести перспективу мира и сотрудничества из опыта трагедии из опыта встречи со злом.
В примирении мы выходим за пределы сферы справедливости еще и в том отношении, что взаимность предполагает равенство друг другу конфликтующих сторон или жертвы и насильника. Как замечает Берт ван Рерманд, отношения взаимности устанавливаются тогда, когда жертва признает, что при других исторических обстоятельствах насильник мог бы стать жертвой, а жертва — насильником, когда «зло становится “ординарным”, в полном смысле “среди нас”», то есть зло не в «нем» или «мне», а именно в пространстве между нами и каждый к нему в той или иной мере причастен. И когда Ханна Аренд провозглашает свою известную формулу — «когда виновны все, то не виновен никто» — то убийственная для криминального правосудия эта фраза приобретает иной смысл в том случае, когда мы говорим о примирении. Все равны не в своей безответственности, а, наоборот, в ответственности за совершенное зло, и эта ответственность всех — условие взаимности.
Наконец, примирение, особенно после пережитого конфликта, несовместимо с претензией каждой из конфликтовавших сторон на то, что лишь ее позиция истинна. Тут, на что обращает внимание Райнерт Форст, необходим отказ от высших истин, то есть, добавим от себя, отказ от того, чтобы рассматривать конфликт с позиции определенной идеологии. Причем зачастую первым шагом на пути достижения примирения является простое признание самого факта трагедии, что подразумевает формирование общего понимания и описания произошедшего, то есть — формирование общего языка. Так, например, актуальным остается вопрос примирения турок и армян после событий 1915 года, произошедших на территории Османской империи: если для армян эти события являются геноцидом, то Турция их описывает как гражданскую войну. И согласие тут недостижимо пока истина о событии не будет определена совместно.
Было бы наивно предполагать, что первый шаг на пути к примирению стороны делают в результате рационального этического выбора. Примирение кардинально изменяет устоявшуюся систему отношений и смыслов. И первый шаг к примирению совершается как следствие того, что этот устроившийся мир в практическом плане становится неуютным.
Фото: из “Photosophy” М. Минаков (Киев: Лаурус, 2017).