Ухо против глаза
В одном из разделов своего «Введения в христианство», опубликованного в 1968 году, будущий папа Бенедикт XVI размышляет о различии между верой и философией. «Вера от слышания» — говорит апостол Павел (Рим 10:17). Эта формула — не просто следствие культурно-медийной ситуации, когда Евангелие передавали прежде всего устно. Речь о «непреходящей структуре» веры. Ведь ее содержание не изобретается, не находится, но всегда передается одним человеком другому.
Вера приходит к человеку извне и в этом ее коренное отличие от философии. Содержание последней является продуктом размышления, которое всегда ограничено мной и — в отличие от принципиально социальной веры — имеет индивидуалистическую структуру. Только при вторичной обработке мысли словом философия может быть передана другому человеку, но всегда лишь приблизительно.
Философское размышление — это, прежде всего, умозрение. Философ видит сущности и связи. Здесь мы — не на территории уха, а на территории глаза.
В этом смысле стремление философии к беспредпосылочности можно рассматривать как амбициозную гипертрофию зрительного восприятия. В пространстве уха такое стремление невозможно, потому что изначальной «предпосылкой» понимания речи является наличие некоторого внешнего говорящего. Не зря в своей ревизии философии языка Ойген Розеншток-Хюсси объявил истинным первым лицом глагола не «Я-форму», а апеллятив, обращение к Другому. Подобно многим иным попыткам «вернуть Другого в философию», этот проект также был теологическим, но в отличие от них — достаточно открытым, чтобы не пытаться протащить этого Другого контрабандой.
Второе зрение
Зрение философии не является естественным зрением. Платонов жест, повторяемый на свой лад каждым философом, заключается в умерщвлении плоти, открывающем возможность усматривать различия истинного и ложного.
Говоря о философии как подготовке к смерти, Платон пользуется доктринально-мифологическим языком. Формально же он подразумевает набор аскетических (физических и ментальных) техник, нацеленных на торможение импульсов обыденного восприятия. На феноменологическом арго их результат можно было бы назвать отказом от естественной установки. Следуя романтической традиции, Макс Шелер обозначил этот акт как «акт воспарения».
Независимо от ее конкретного названия, каждый философ производит операцию, которая меняет способ зрения. В работе «Преодоление самоочевидностей» (1929) Лев Шестов удачно назвал приобретаемую способность «вторым зрением». Правда, будучи антифилософом и теологизирующим мыслителем он считал, что второе зрение приходит извне и «из таких рук, которые менее всего озабочены сохранением согласованности и гармонии». То есть из рук Другого.
Конечно, теологам выгодно объявить свои социальные структуры монополистами в распределении второго зрения. И все-таки мы знаем, что Платонов жест совершается не руками Другого (или не только ими), но руками самого философа — верит он в богов или нет.
В конечном счете, чтобы обрести второе зрение Демокрит, являющийся одной из архетипических философских фигур, ослепил себя. Своими руками.
Полифем-философ
Второе зрение — редуктивно. Обретая его, философ в определенном смысле начинает видеть меньше, чем раньше. Это действительно форма слепоты.
Атакуя философию как фатально ошибочное занятие, неминуемо кульминирующее скептицизмом, в работе «Дэвид Юм о вере, или Идеализм и реализм» (1815) Фридрих Генрих Якоби обратился к образу гомеровского Полифема. Одноглазый циклоп Полифем обладал крайне ограниченными перцептивными способностями. Он был лишен бинокулярного естественного зрения. Поэтому он видел реальность искаженно, не так, как она дана здравому смыслу.
По Якоби, отказываясь от «естественной веры в разум», философы сами ослепляют себя на один глаз, превращаясь в Полифема. Они начинают сомневаться в материальном мире, затем переходят к сомнению в духовном, теряя доступ к какой-либо истине вообще.
Здесь мы сталкиваемся с известной установкой терапевтической философии, амбиция которой сводится к попытке излечить философа от философии с помощью философии же.
Симптоматичными здесь будут рассуждения Хилари Патнэма в «Дьюевских лекциях» (1984), следующие витгенштейнианскому импульсу аналитической философии, от которых веет безнадежной меланхолией: опираясь на ложные допущения философы засомневались в наивном реализме здравого смысла, единственный выход из чего видится в том, чтобы разобрать эти допущения и уничтожить их, открыв путь к философской наивности второго порядка.
В подобных рассуждениях сторонников терапевтической философии наблюдается какая-то смесь стыда и страха перед философским полифемизмом. Наверное, это естественные чувства. Ведь подобно тому, как Полифем является физическим уродом, мышление философа также уродливо.
С этой точки зрения сообщество философов можно рассматривать как сообщество людей, переставших стыдиться своей любви к «изобретению странной аргументации» (формула Квентина Мейясу). По аналогии с сообществами сторонников бодипозитива, снимающих социальную и культурную стигму с «не таких» тел, сообщество философов можно рассматривать как сообщество майндпозитивных людей.
Оформление — картина “Притча о слепых” Питера Брейгеля Старшего (1568; источник).